Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Шла война, и, вопреки всем привычным школьным канонам, вторым человеком в нашей школе (после директора) сразу стал не завуч или кто-то там еще из школьного начальства, а — военрук. Явившись на первое свое занятие, он выстроил всех нас — не класс, а всю школу! — и медленно прошелся перед строем.
Мысленно что-то прикинув (очевидно, подсчитав людские резервы) объявил:
— Школа приравнивается к батальону. Батальон делится на четыре роты. Рота — на четыре взвода. Взвод на четыре отделения. Позже назначу командиров рот, взводов и отделений. А сейчас…
Он
Оглядев мою бравую фигуру в сапогах, гимнастерке и галифе, военрук сказал:
— Командиром батальона назначаю вот его!
И он ткнул в меня пальцем.
И вся жизнь моя мгновенно переменилась.
В тот же миг я стал третьим (после директора и военрука) человеком в школе.
Впоследствии, правда, выяснилось, что эти мои новые полномочия мне еще предстояло подтвердить. Чтобы я и впрямь стал третьим человеком в школе, одной официальной субординации было недостаточно. Я должен был завоевать авторитет не только формального, как сейчас принято это называть (тогда таких понятий еще не было), но и неформального лидера.
Но никакого неформального авторитета мне завоевывать не пришлось. Все случилось словно бы само собой. Моя роль неформального лидера (разумеется, подкрепленная и усиленная лидерством формальным) тоже определилась сразу, и никем никогда не оспаривалась.
Объяснялось это просто. По московским нашим школьным понятиям жаловаться учителю — какой бы справедливой твоя жалоба ни была — это было самое распоследнее дело. Ничто не могло быть страшнее клички «ябеда».
Но дело было не только в ябедничестве.
«Дети, — сказал однажды Борис Житков, — это нацмены, живущие в империализме взрослых». Так вот, в московской моей школе все мы, «нацмены, живущие в империализме взрослых», — всегда держались дружно. Какими бы сложными ни были наши отношения друг с другом, в извечном противостоянии учителей (то есть «присматривающих») и учеников, все ученики (в том числе и титулованные: «звеньевые», «члены совета отряда», «члены учкома») неизменно оказывались по одну сторону баррикад, а учителя — по другую. Предателей, штрейкбрехеров среди нас не было.
Здесь же все было иначе.
Класс делился на «серых лошадок» и «отличников». Отличники держались особняком. Они никогда не входили в острый конфликт с серой массой. При случае могли — не очень, впрочем, охотно — дать списать контрольную по математике. Но их не любили. И даже не потому, что они были ябедами или подлизами. Нет, не поэтому. Просто они старались не участвовать ни в каких ребячьих каверзах и проделках, за которые потом пришлось бы расплачиваться вызовом к директору или снижением оценки по дисциплине. Они и одеты были не совсем так, как остальные. Не богаче, нет (откуда там было взяться богатству?), но — аккуратнее. Так, чтобы не вызывать нудных учительских нареканий: «Ну посмотри, на кого ты похож!..»
Короче: для класса они были — не свои.
А я был — свой.
Это выяснилось сразу. И это было для всех тем удивительнее, что по
Списывать я давал легко и охотно. И так же охотно участвовал во всех озорных ребячьих проделках: сбегал вместе с ними со скучных уроков («отличники» этого никогда не делали).
Участвовать в таких эскападах мне случалось и в Москве. Но там я делал это, чтобы не отставать от других, не выбиваться, не противопоставлять себя классу. Как я уже говорил, я был домашним мальчиком. Не паинькой, не Сидом Сойером, совсем нет. Но до сорванца Тома, на которого были похожи все наши классные заводилы, мне было — как до неба.
А тут я вдруг сам стал главным заводилой. И не в классном только, а в общешкольном масштабе.
Царственный жест военрука, сделавший меня командиром батальона, совершенно преобразил меня. Я стал просто другим человеком.
Поддерживая свою репутацию «неформального лидера», я даже отваживался на выходки, которые в других обстоятельствах рассматривались бы как проявления самого злостного хулиганства. Так, например, однажды во время большой перемены я оседлал мирно пасущуюся в школьном дворе козу и, подбадриваемый восторженными воплями малышни, совершенно ошалев от упоения этой новой для меня ролью неформального лидера, торжественно въехал на этой козе в кабинет директора.
Другому за это, наверно, сильно бы влетело. Но мне — отличнику, любимцу всех учителей, да к тому же еще и командиру батальона, — все сходило с рук. Легко сошло и это. Директор, криво улыбаясь, похлопал меня по плечу и сказал:
— Ну, ладно, будет. Пошутили, повеселились и хватит. Ступайте теперь на занятия.
Все эти выходки сделали мой авторитет непререкаемым. А редкостное сочетание в моем лице формального и неформального лидерства привело к тому, что я стал — в дополнение к своему высокому званию командира батальона — еще и редактором школьной стенгазеты, и главным в школе пионерским вожаком (не помню, как это тогда называлось: то ли председатель совета отряда, то ли еще как-то).
Воодушевленный этими новыми званиями, я был теперь заводилой и во всех официальных школьных, районных и даже городских мероприятиях: военных играх, субботниках, воскресниках… И так случилось, что неформальное мое лидерство всем этим — обычно довольно унылым мероприятиям — придавало тоже неформальную, живую, игровую окраску. За что пионерское начальство (уже не только школьное) очень меня ценило.
Однажды даже был такой случай.
Предстояло какое-то важное мероприятие: какой-то чуть ли не общегородской субботник. А у меня разболелось горло. Похоже было, что начинается ангина.