Скунскамера
Шрифт:
Родители тем временем вставали, говорили, садились, снова вставали и говорили. Их слова сами собой постепенно делались пустыми, плавились, превращались в отдельные звуки. Мне показалось, я вспрыгнул на маленькую платформу из фраз, которую огромный подъемный кран увлекает в воздух.
— Ну, что, Верочка, выяснили, кто у них сортир разукрасил? — весело спросил отец, когда мы с мамой вернулись домой после родительского собрания.
— Ай, да ну их! — поморщилась мама. — Так они им и признались. Я просто сначала боялась, что Андрюша в этом замешан.
— Наш? — папа с сомнением покосился
Почти финал
Наша история подходит к концу. Я по-прежнему в своей квартире, на той же кухне, отгороженный от жизни массивной металлической дверью и герметичными стеклопакетами. Пейзаж за окном все тот же. Ничего не изменилось. Только наступила зима, и за окном навалило сугробы. Говорят, их скоро начнут убирать. Да и мне пора закругляться, заканчивать книгу.
С того классного часа прошло несколько недель. Наступил декабрь. «Гвардейцы кардинала» вовсе не были напуганы, но решили на всякий случай не высовываться и подождать. Старостин говорил, что идей много. Нужно только все, как он выразился, «обмозговать».
Как-то вечером я сидел за столом и готовил уроки. Отца дома не было. И вдруг раздался телефонный звонок. Трубку сняла мама и, чтобы мне не мешать, сразу же вышла с телефоном на кухню.
— Да, я у телефона, — послышался оттуда ее голос. — Простите, кто говорит? Я не… А-а-а… здравствуйте!
Я начал прислушиваться. Мама отвечала как-то встревоженно и очень отрывисто. Все повторяла по нескольку раз либо «да», либо «нет», либо «я ничего не знала». Наконец, она объявила:
— Хорошо, Наталья Петровна… раз такие дела… мы скоро будем. Потом она с телефоном пришла в комнату и сказала:
— Собирайся!
— Чего? — не понял я.
— Одевайся, говорю! Мы сейчас же едем к твоему Барсукову.
От неприятного предчувствия у меня засосало под ложечкой.
— Это… зачем?
— Затем, что нам теперь все известно! И давай без разговоров! — мама пошла в коридор и, прислонившись к стене, принялась натягивать на ноги длинные сапоги. Я стоял, не шелохнувшись. Она как будто не обращала на меня внимания. Справившись с сапогами, мама потянула с вешалки шарф и сухо сказала:
— Давай быстрее. Нас ждут.
— Мам я не…
— Звонили родители Барсукова, мама его. И сказала, что, оказывается, это вы все устраивали, и поджог туалета, и кражу портфеля. С ума сойти можно! Поехали… — вздохнула она. — Будем теперь решать, что с вами делать. Все очень серьезно.
«Все очень серьезно»…
Вам, наверное, интересно узнать, чем все закончилось?
Ну что ж… Когда-нибудь, я, наверное, соберусь с духом и расскажу вам, что произошло в тот страшный вечер. Со всеми подробностями. А сейчас давайте остановимся и опустим занавес жалости над финалом нашей истории. Поверьте, далеко не каждый сюжет должен иметь развязку. И уж точно — не этот.
Но всякая история обязательно как-нибудь да завершится. Даже мировая история. Как правило, тем же, чем и начиналась. И поэтому моя собственная история закончится в том самом месте, откуда я ее начал. В доме № 9. Где прошло
Дом № 9
Большой рост у человека — не всегда признак большого ума. Так, по крайней мере, считают люди низкорослые, вроде меня. Очень правильная и главное освежающая точка зрения. И отнюдь не такая банальная, если ее применить не к человеку, а к чему-нибудь другому. Например — к зданиям. Первым, кому это пришло в голову, был Освальд Шпенглер. Ежели здание высокое, то тут, по его мнению, сплошь упадок и вырождение. Тщеславные потуги стареющей империи. Размах и пафос при всяком отсутствии сколько-нибудь зрелой мысли.
Мне все-таки кажется, что пророк европейского заката пал жертвой чересчур поспешных обобщений. Может, где-нибудь в Египте или в императорском Риме крупные постройки и возводились, дабы засвидетельствовать последние пароксизмы этих цивилизаций, но в СССР все было по-другому. У нас большие дома строились с единственной целью — поскорее решить жилищный вопрос. А имперские амбиции возникали уже потом, по ходу дела, на стадии косметической отделки.
Наш дом был самым высоким и длинным в микрорайоне. Таким же высоким, как «скунскамера». И даже длиннее, чем она. Я очень им гордился, той самой гордостью, которую испытывают старые петербуржцы к Ростральным колоннам, как будто эти колонны — дело их собственных рук. Дом выходил своими стенами одновременно на две улицы и площадь. Взрослые называли его «Пентагоном». Почему, я понятия не имел и никак не мог запомнить это странное имя. Оно часто путалось у меня с похожим словом «Пиночет», которое я часто слышал по телевизору в сочетании с другим непонятным словом «хунта». Подруги моей бабушки, ласковые старушки, из породы тех, кто мусолит слюнявыми губами маленьких детей, часто высюсюкивали:
— А кто тут у нас такой масенький?
— А как такого масенького зовут?
— А где же наш масенький живет?
Я всегда правильно называл свое имя, фамилию и на вопрос, где я живу, гордо сообщал, что «живу в Пиночете». Старушки замолкали и с ужасом переглядывались. Мама с папой в таких случаях где-то рядом хихикали, а бабушка очень расстраивалась и говорила, что «нам всем за это попадет».
— Запомни, Андрюша! Ты живешь на площади Мужества!
— Я живу — в Пиночете! — упрямился я.
— Тогда ты не мой внук, — качала головой бабушка.
Она была в те годы, как я потом узнал, секретарем парторганизации и, видимо, очень не одобряла легкомыслия моих родителей.
В начале 1970-х годов прошлого века проспект Тореза считался правительственной трассой и по нему на черных зилах-волгах иногда проезжали наши ветхие начальники. Поэтому здесь не строили уродливые блочные клоповники, дабы они не могли оскорбить эстетического чувства отцов города и его высоких гостей, если таковые вдруг случатся. Зданиям предписывалось быть исключительно кирпичными и более того — аккуратно облицованными со стороны улицы белой плиткой. Красными, стыдливо-конфузными, а значит, недоделанными, им долго стоять не полагалось. Это могло тоже не понравиться проезжающему мимо начальству.