Скверный глобус

Зорин Леонид Генрихович

Второй этаж был на роли вип-зоны. Высокая рыжая русалка с великолепной голой спиной внимательно оглядела Лецкого.

Ольга насмешливо уронила:

— Похоже, вы привлекли внимание. А может быть, произвели впечатление.

Лецкий пожал плечами:

— Кто это?

Она отозвалась:

— Светская шавочка. Будь здесь Валентина Михайловна, сказала бы: советская шавочка.

Лецкий покачал головой:

— Для этого она слишком юна. Барышне — двадцать три от силы.

— Это неважно, — сказала Ольга. — Гунинская жена,

хоть и злюка, но востроглаза: все так и есть. Вирус живущий и сильнодействующий. Передается, как эстафета. Все, кто родился в двадцатом веке, отравлены этой советской свинкой. Без исключения. Даже отец. Все — с отклонениями от нормы.

Лецкий взглянул на нее с уважением. Да, неглупа. И в ее-то годы! Недаром папа души не чает. Понятно, на двадцать первый век мамзель рассчитывает по молодости. Дело серьезнее, чем ей кажется. Старуха Спасова как-то сказала: лысик, который спит в Мавзолее, почти безошибочно понял, что требуется отечественному миропорядку. Советская шавочка. Это точно. В бедности злы, в богатстве жалки.

— Жестко, — сказал он. — Где вы учитесь?

— Естественно, в академии менеджмента. С будущего сентября отправляюсь в одну подходящую цитадель. Бог с ним. Моя головная боль.

— Рад, что выбрали.

— Я долго примериваюсь. Расслабьтесь, динамический Герман. Не все же думать о голосе партии. — Она показала ему глазами на аккуратные рулетики. — Не упустите мяса из крабов. Скажете девушке спасибо.

Он сказал:

— Уже ни о чем не думаю. Я, в сущности, наемный работник. Будьте здоровы.

— И вы — за компанию. Вы — привлекательный экземпляр.

— Вы также. Это — ответ без лести. Как думаете, зачем вам понадобилось иметь свой собственный «Глас народа»?

Она рассмеялась и подняла глазки от блюдечка с фруктовыми роллами.

— Так вы же сами сказали у Гуниных. Зависть необходимо возглавить. Цитата неточная, смысл тот.

Раздался томительный бой часов. Фужеры вспорхнули над столами, встретились и, отзвенев, разошлись.

Ольга сказала:

— Поклон уходящему. Спасибо тебе, старичок, прощай.

Она раскраснелась, свечи бросали тонкие золотистые лучики на смуглые щеки. Лецкий сказал:

— Вот и свершилось. С Новым годом.

Она кивнула:

— Да. С Новым годом. Входи, таинственный незнакомец.

Свершилось. И в миллионах гнездышек, и в многолюдстве, и в одиночестве, на лицах примолкших на миг людей является странное выражение. Неясно, что оно означает: надежду? растерянность? вызов? смирение?

Старуха Спасова выпивает привычную рюмочку ликера, спрашивает саму себя:

— Ну что, Надюшка? Перескочила? Как говорится, в остатний раз.

Покачивает большой головой, еле разборчиво бормочет:

— И много ж в Москве одиноких людей.

Потом терпеливо стелет постель:

— Встретила. Теперь засыпай. Конечно, и сны твои — не подарочные. Характер. Не научилась стареть. Ну, ничего. Ruhest du auch.

Празднуют и рядом в квартире.

— Ну,

с богом, мальчики, в добрый час, — Вера Сергеевна вздыхает. — Чтоб все заладилось, да и сладилось.

— С новым! С новейшим! — шумит Геннадий. — Славься, отечество наше свободное. Примем на грудь. Будем здоровы.

— Желаю вам искренне всяческих благ и исполнения желаний, — прочувственно произносит Жолудев.

— Не выкай ты мне, за ради Христа, — с досадой прерывает Геннадий. — Мы родственники с тобой или нет?

— Гена, ты, кажется, мне обещал, — напоминает Вера Сергеевна.

— Если желаете, если ты хочешь, — с готовностью соглашается Жолудев. — Будем на «ты». Я только рад.

И неожиданно для себя проникновенно произносит:

— За что я сейчас хотел бы выпить? Вы удивитесь — за нашу улицу. За тех, кто сидит теперь за столами, надеется на предстоящий год. За всех этих славных и добрых людей.

«Не то я пьян, не то я расчувствовался, не то я теперь живу на свете в равновеликих ипостасях, при этом — с раздвоенным сознанием, — обеспокоенно думает Жолудев. — Сейчас, в одно и то же мгновение, я обращаюсь к реальным людям, одна из них — любимая женщина, и вместе с тем, — к незнакомой массе, как будто я нахожусь в эфире. Или же все — как раз напротив. Прежнего Жолудева уж нет. Есть новый, вполне его подчинивший и окончательно им овладевший. Преображение произошло».

— За тех, кто в море, за тех, кто в горе! За тех, кто в стойке, за тех, кто в койке! — кричит Геннадий и по-хозяйски уверенно обнимает Веру.

Он требовательно глядит на Жолудева, потом назидательно говорит:

— Книжек, допустим, прочел ты больше, зато я больше видел людей. А человек хитрее книги. Книгу удерживает переплет, а человека ничто не сдержит. Из всякого переплета вырвется. Не вылетит — выползет. Вот оно как. Его даже зона не удержит.

Жолудев кивает:

— Не спорю. Вы, разумеется, ты, безусловно, успел накопить бесценный опыт. То, что пришлось тебе испытать…

— Да не сочувствуй ты мне, не нужно. Вот говорят: не учи ученого. А я тебя, такого ученого, могу даже запросто научить. Люди об тех, кто над ними кудахчет, запоминай, вытирают ноги. Они слабака за километр чуют. С ними нельзя давать слабину. С ходу учуят, кто слаб в коленках, кто прогинается. Там, где я был, ты бы не выжил. Такие зарубы…

— Не гоношись ты, — вздыхает Вера. — Это не праздничный разговор. Нашел чем хвастаться, в самом деле. В воде не потонешь, в огне не сгоришь, в клетке со зверем уживешься.

— Ошибку даешь, Вера Сергеевна, — учительски произносит Геннадий. — Зверей там нет. Там такие, как я. Какой же я зверь или злодей? Да и злодей — не на трех ногах. Видел я там одного такого. Звали его Семен Алексеевич. В грехах, как в репьях, а ума палата. Он бы Россией мог управлять. Ну ладно. Я за что хочу выпить? За Веру Сергеевну, за жену мою. Чтоб в новом году безо всякой хвори.