Сквозь ад за Гитлера

Метельман Генрих

Нам были хорошо видны груды свеженасыпанной земли — несомненный признак траншей и окопов на ровной, как стол, поверхности земли. Наш наводчик выстрелил пару раз, не попросив меня даже притормозить, не то что остановиться — явный признак, что сдали нервы. Впрочем, не было особой нужды открывать огонь, русские в очередной раз обвели нас вокруг пальца, поскольку наперед знали все наши приемы и намерения, а заодно и тактику ведения боя, поскольку за все это время успели изучить их досконально. В траншеях не было ни души. Впрочем, это не совсем так — в одной мы обнаружили измятую немецкую каску, надетую на воткнутую в землю палку. На каске черной масляной краской были намалеваны серп и молот. Пока мы потешались над идиотской шуткой, раздался взрыв — сработала хитроумно пристроенная неподалеку от палки с каской мина, врытая в землю. От взрыва лопнула гусеница одного из наших танков. Русские уже успели перебраться вверх по склону холма на другую сторону села, и мы видели, как они занимают позиции, готовясь угостить нас из своих противотанковых

пушек, печально известных нам из-за весьма эффективных 7,62-см снарядов.

Резко метнувшись вправо, мы исчезли из поля их видимости, оказавшись в расположенной в низине части села. Здесь все выглядело куда уютнее — белые стены аккуратных хат, фруктовые деревья с отяжелевшими от плодов и пригнувшимися до самой земли ветками, тщательно прополотые грядки. Ручей, берега которого в нескольких местах были укреплены сколоченными из прочных досок щитами, почти скрытый в тенистых деревьях, бежал вдоль улицы. После изнуряющей степной жары, когда воздух начинает струиться от зноя, ручей даровал желанную прохладу. Вскоре мы устроились, зарезали несколько кур и организовали поиск яиц. Нам выплачивали жалованье в рублях, тратить которое было не на что, иногда мы проявляли щедрость в отношении местных крестьян — все же платили им, хотя вполне могли и не платить. Русских денег было столько, что мы с полным основанием могли считать себя рублевыми миллионерами.

Позже, к великому нашему неудовольствию, в это же село прибыл штаб дивизии. Здесь разместился командный пункт соединения, причем офицеры заняли облюбованное нами местечко — на траве под деревьями. Нам было приказано убраться метров на пятьдесят дальше, вверх по течению ручья, а сами уселись на наше место. Вскоре прибыли несколько штабных машин, из них стали выгружаться офицеры: двое полковников, трое майоров и с десяток гауптманов и обер-лейтенантов. Большинству офицеров было под тридцать или тридцать с небольшим, кое у кого торчал в глазу монокль. Нам сообщили, что среди прибывших принц Ганноверский собственной персоной. Мы воспринимали эту сцену как явление из совершенно другой, не имеющей ничего общего с нашей жизнью. Офицеры вели себя шумно, громко разговаривали и излучали самодовольство и спесь. Денщики в белых куртках проворно сооружали импровизированные столы из пустых снарядных ящиков, тут же на них раскладывались карты и другие штабные бумаги — часть офицеров принялась изучать обстановку. Но один такой стол был оставлен для иных целей. Его застелили белоснежной скатертью, а на ней стали расставлять такие вещи, от вида которых у нас, простых солдат, слюнки потекли: бутылки шампанского, вино, водка, коньяк, тарелки с нарезанным белым хлебом, сырами, сливочным маслом, мясом, фруктами и другими деликатесами. Похоже, господа офицеры твердо знали, за что сражаются в этой войне. Вслед за закусками появились тарелки, бокалы и рюмки, рядом — ножи и вилки, в соответствующем порядке. Потом побежали к грузовикам выгружать стулья и скамейки. Когда все было готово, господа офицеры чинно, как и полагалось по статусу, уселись за стол. Никому из нас, годами живших на скудном рационе, состоявшем главным образом из консервов, не приходилось даже видеть подобного изобилия. В ответ на наши претензии всегда ссылались на перебои с транспортом, на войну, призывая нас затянуть потуже пояса и думать в первую голову о благе фатерланда. А как же с их транспортом? Выходит, он был неуязвим для пресловутых «перебоев»?

Вообще, публика эта вела себя так, будто они на сцене, нам же отводилась роль безмолвных и восхищенных зрителей, без которых любое действо — нечто незавершенное. За исключением редких взоров вежливого отвращения, бросаемых в нашу сторону, нас попросту игнорировали. Все обращались друг к другу, конечно же, «господин такой-то», отнюдь не по воинским званиям, не забывая, разумеется, вставить и «фон» — признак принадлежности к германской аристократии.

И вдруг на сцене появились вновь прибывшие! Все головы одновременно повернулись к русским военнопленным под охраной немецких солдат. Тем было явно не до деликатесов в этот знойный день — они, не дожидаясь разрешения, тут же бросились к ручью и стали жадно пить воду. Когда они, после угроз и окриков охранников, все же отошли от воды и подобие строя было восстановлено, один из сидевших за столом майоров заметил среди группы пленных полковника Красной Армии. Майор тут же высокомерным тоном велел ему подойти ближе. Полковник, сделав вид, что не слышит, никак не прореагировал. Тогда майор приказал одному из денщиков привести его. К этому времени большинство офицеров пребывали уже в подпитии, и когда русский, перекинув через плечо шинель, появился у стола и с нескрываемым презрением оглядел присутствовавших, разговоры за столом разом смолкли. Даже мы, рядовые солдаты, почувствовали, что сейчас произойдет нечто невиданное и непредсказуемое. Спору нет: русский полковник производил впечатление. И в сравнении с ним наше офицерство показалось кучкой дегенератов — этот человек воспринимался как существо высшего порядка.

Майор, позвавший его к столу, продолжать сидеть, развалившись на стуле. Он спросил полковника имя и воинское подразделение, где тот служил. Полковник назвал. После этого майор потребовал дополнительных сведений, на что полковник ответил, что, мол, все, что позволяет ему воинский устав его армии, уже сказано и названо

и что больше он не скажет ничего. Мы все прекрасно понимали, что майор вправе допросить пленного, но его развязные манеры, тон и полупьяное состояние оскорбляли не только пленного полковника, но и нас, немцев, его подчиненных. Майор грубо завопил: «Вы только взгляните на это ничтожество! И это полковник Красной Армии! Тьфу! Да я такого бы и в конюхи себе не взял! Мразь!» Пленный понял, что его оскорбили, и оскорбили не на шутку, потому что в ответ басом решительно произнес: «Майор, советую вам не забываться — перед вами полковник, а вы — всего лишь майор!» Майор, разумеется, не мог вынести, чтобы его, немецкого офицера, поставил на место русский пленный, да еще в присутствии низших чинов. Побагровев, майор тут же выхватил пистолет из кобуры и выстрелил полковнику прямо в сердце. Тот, сраженный наповал, без единого стона повалился навзничь в пыль. Из-под спины побежала тонкая темноватая струйка.

Шок был настолько силен, что какое-то время никто был не в силах вымолвить и слова. Первыми опомнились офицеры, сидевшие рядом с майором, вскочили и попытались разоружить его — жест беспрецедентной решительности. Потом все вокруг, и русские, и немцы, возмущенно зароптали, и ропот тут же перешел в крик. Охранники русских пленных стали нервно переглядываться. Но сильнее всех возмутился наш рядовой состав. Наглая и преступная выходка офицера возмутила всех до глубины души, и тут уже сработали чистые инстинкты. Презрев правила уставных взаимоотношений, воинскую дисциплину, мы стали надвигаться на стол, выкрикивая оскорбления в адрес офицеров, обвиняя их в трусости и попустительстве преступлениям, творимым на их глазах. Те в ответ только растерянно глядели на нас, будто не веря в происходящее. Мы требовали соответствующих санкций для майора. Потом несколько человек из нас, безоружных, в их числе был и я, направились к пленным и разъяснили им, что мы — на их стороне. Охранники орали на нас, пытаясь отогнать нас от них, но сделать ничего не могли. Обняв русских за плечи, мы продемонстрировали всем чувство воинского товарищества. И никто слова не сказал. Именно мы, некоторое время спустя, сами решили разрядить обстановку, и я вовсе не исключаю, что мы тем самым предотвратили серьезный конфликт и, может быть, даже перестрелку. Пожав руки русским на прощание, мы отошли. Это был самый запоминающийся и самый, пожалуй, нетипичный инцидент за все время русской кампании.

Когда пленных уводили, они по очереди бросали взгляд на убитого полковника, и как только они исчезли из виду, нашим солдатам был дан приказ похоронить полковника. Позже, скорее всего, под влиянием спиртного, среди офицеров разгорелся спор. Низкорослый майор молча сидел, мутным взором уставившись на бутылку.

Выяснилось, что офицеры расходились во мнениях относительно того, какие действия предпринять против окопавшихся на холме за селом русских километрах в двух от нас. Двое офицеров даже заключили пари — один утверждал, что высоту ничего не стоит взять лобовой атакой, другой же усомнился в возможности подобного варианта. Все мы, имея за спиной кое-какой боевой опыт, считали, что атаковать днем высоту, где окопался противник, — чистейшее безумие. Однако принимали решения и отдавали приказы не мы, а офицеры штаба, нам же оставалось лишь беспрекословно выполнять их. А что мы при этом думали, это никого не волновало.

Поступивший из штаба приказ был лаконичен. Вернувшись, гауптман Штеффан созвал лейтенантов и велел им отдать приказ готовиться к бою. Наш и еще несколько взводов заняли позиции у подножия холма. Мы не скрывали недовольства, да и Штеффан был мрачнее тучи. Будто в довершение маразма, до нас донесся звук охотничьего рожка, протрубившего сигнал к атаке. Нечего сказать, охота! Атаковав высоту широким фронтом, мы сумели потеснить противника и заняли ее. В том бою русские понесли значительные людские потери, многие были взяты нами в плен. Но и наши потери были весьма ощутимы, среди них были и двое моих товарищей.

Вероятно, кто-то из офицеров выиграл бутылку шампанского или там сотню марок, во всяком случае, когда стемнело, мы слышали, как офицеры праздновали победу, горланя песни. Одну песню я узнал. Студенческую, популярную в Гейдельберге, городе, где, как мне было известно, преподавали в свое время гуманистическую философию.

Мы продолжали наступать, хотя понимали, что до Сталинграда — нашей главной цели — еще остается несколько сот километров и что Кавказ еще дальше. Говорили, что, овладев Кавказом, мы продолжим наступление на нефтяные месторождения Ирака, а затем двинем в Египет для соединения с частями Роммеля, что обернется для англичан огромным котлом. Но все это были домыслы, фантазии, слухи.

Во время атаки на какой-то небольшой городок я вдруг ощутил сильный толчок в руку. Я посмотрел по сторонам, ища того, кто мог так заехать мне по руке, но в следующую секунду ощутил острую боль и заметил расплывавшееся на рукаве красное пятно. И понял, что ранен. Сначала я запаниковал, но когда меня усадили в вездеход, довезли до временного лазарета, разместившегося на каменных плитах под куполом церкви, когда один из санитаров заверил меня, что, дескать, это пустяк, царапина, не более, я успокоился и даже повеселел. Потом меня на санитарном поезде доставили в Сталино в настоящий госпиталь. Несмотря на то что первое время рана моя заживать не хотела — сказывалась инфекция, — в госпитале мне понравилось. Несколько недель вдали от фронта я воспринял как манну небесную.