Сквозь ад за Гитлера
Шрифт:
Все они молча стояли, даже грудные младенцы и те не кричали, по-видимому, чувствуя угрозу. Это был обычный крестьянский люд. Потом ко мне приблизилась молодая женщина, демонстративно выставив вперед ребенка на руках. Все застыли в напряженном ожидании моей реакции. Я понимал, что времени у меня в обрез — наша ударная группа должна была следовать дальше, так что нужно было решать. Когда кто-то попытался захлопнуть дверь у меня за спиной, я тут же снова распахнул ее и завопил, чтобы все сию же минуту выходили, все до единого, повторил я, потому что я собираюсь подпалить их убогую хату. И тут началось такое! Ко мне умоляюще протягивали руки, рыдали, просили пощадить, кто-то что-то пытался объяснить мне. Мне втолковывали, что, мол, здесь не местные, что они пришли издалека, что их жилища уже сожгли, что они потеряли все. Они говорили, что умирают от голода, и я понимал, что они не лгут. Они клялись, что эта хата — последнее,
— Вон! — заорал я. — Если не уберетесь отсюда, я его пристрелю!
Началась ужасная суматоха, я не знал, как быть, я вообще уже ничего не понимал, чувствуя, что теряю над собой контроль. Но старик оставался невозмутим. Без следа ненависти он в упор смотрел на меня, и в этом взгляде я видел лишь печаль.
— Стреляй, чего ждешь? — спокойно произнес он и опустил взгляд на девочку. — Но, прошу тебя, ты сначала ее убей, все равно ведь нам всем здесь погибать.
Тут вошел Линдеман, напомнив мне, что наша ударная группа уже отправилась в путь, а вот дыма над вверенной мне хатой что-то незаметно. Когда я стал объяснять ему, что просто не могу их выгнать отсюда, он пробормотал, что-то вроде «это их дело», а приказ фюрера — есть приказ фюрера, так что лучше пошли-ка выйдем. Соломенная крыша, покрытая снегом была чуть ли не на уровне груди. Солома внутри оставалась сухой, и командир показал мне, как это делается — зажег спичку и поднес ее к соломе. Пламя быстро стало взбегать вверх по крыше. А мы повернулись и пошли прочь — надо было нагонять успевшую уйти уже довольно далеко группу.
Двери распахнулась, и все в панике стали выбегать из хаты — старики, женщины с детьми на руках. А мы с Линдеманом бодро шагали вслед нашей ударной группе. Потом до меня донесся странный глухой звук. Обернувшись, я увидел, как огонь, прорвавшись сквозь слой снега на крыше в нескольких местах, жадно лизал солому. В ясное небо поднимался белый столб дыма. Потом, когда пылавшая хата исчезла из виду, были видны желтовато-коричневые клубы.
Вскоре нас объединили с ударной группой побольше, располагавшей и танками, и другими тяжелыми вооружениями. Я уже не помню, как называлась та широкая река, к которой мы приближались — то ли Днепр, то ли Буг, — в России их много. Издали был виден крутой западный берег, вырисовывавшийся из тумана, будто странный промежуточный слой грязно-белого цвета между покрывавшим землю снегом и серо-свинцовым небом. Бледное зимнее солнце, едва поднявшееся над горизонтом, с трудом прорывалось сквозь висевший над водой туман. Из-за покрывавшей все вокруг снежной пелены река казалась далекой, и я удивился, как быстро наша колонна добралась до нее. Вдоль обоих берегов лед был гладкий, как на катке, а на середине нагромождавшиеся друг на друга льдины образовали торосы — нагромождения гротескной формы, и мы опасались, сумеют ли наши танки преодолеть их. Потом мы разглядели несколько умело позиционированных 8,8-см противотанковых орудий для прикрытия участка форсирования реки. Тут же показались несколько малых вездеходов, поднимавших снежную пыль. С другой стороны отправилось несколько вездеходов с офицерами, очевидно, встречать прибывших. Мы поразились той ловкости, с которой водители объезжали нагромождения льдин. И тут в центре поднялся большой зеленый флаг — приказ форсировать реку! Во избежание пролома льда пришлось пускать танки разреженной колонной, а лед все равно угрожающе трещал под их гусеницами, но все обошлось без происшествий. Ведь Бог, как мы самоуверенно повторяли, всегда на стороне решительных и храбрых, а уж таковыми мы себя считали.
Циркулировали самые невероятные слухи, едва успевали появляться одни, как тут же их сменяли утверждавшие прямо противоположное. В основном они касались неизвестного доселе чудо-оружия невероятной мощности, свежих дивизий, якобы срочно переброшенных сюда из Франции на смену нам, и дожидающихся нас неприступных линий обороны, подготовленных заранее. Хоть нас и переполнял скептицизм, все же в душе мы лелеяли надежду на лучшее, однако анекдоты о геббельсовской пропаганде способны были омрачить настрой любого оптимиста. И оказавшись у этой широченной реки, мы поняли, что если командованию с его драконовскими приказами не удается остановить паническое бегство из-под Сталинграда, то этой естественной водной преграде как-нибудь удастся. Но стоило нам благополучно переправиться на противоположный берег и, несмотря на то что все мы были счастливы хоть на несколько
Мы прибыли в крупное село, мне было приказано снова усесться за рычаги управления танком. Несмотря на жуткие условия суровой зимы, машина была в отличном состоянии. Горючего было в обрез, и при любой возможности мы задом въезжали в стога сена с тем, чтобы двигатель дольше оставался теплым, что, в свою очередь, избавляло нас накручивать лишние километры и жечь бензин. Обычно водителей танков и даже автотранспортных средств в караул в первую ночь не посылали. Но поскольку мне было без разницы — то ли вести танк, то ли стоять в карауле, — один черт мука, выбирать не приходилось.
Хата, доставшаяся нам, оказалась просторной и удобной, располагалась она в самом центре села. Хозяевами была пожилая пара, державшая и квартирантку — учительницу местной деревенской школы. В хате было две комнаты — в одну из которых, представлявшую собой полутемный чулан, мы и спровадили русских. В качестве компенсации мы регулярно топили большую печку, тепло от которой доставалось и вынужденным потесниться хозяевам и квартирантке. Вскоре мы сидели за столом при свечах и ужинали. Мы всегда любили ужинать вместе, большой компанией, а после еды обычно играли в карты, и всегда находился кто-нибудь, кто играл на губной гармошке, исполняя неисчерпаемый немецкий народный репертуар.
Часто по ночам спавших будили возвращавшиеся с поста караульные. Услышав как-то сквозь сон шум, я не обратил на него внимания и, перевернувшись на другой бок, заснул. Утром же мне рассказали, что произошло ночью.
Один из офицеров, представившийся лейтенантом Шмидтом, принялся объяснять, что, мол, послан связным из части, расположенной на другом краю села. Упомянутый Шмидт обошел все наши оборонительные позиции, расспрашивал и часовых. По словам очевидцев, он был в немецкой форме, поверх которой был натянут белый маскхалат, а на каске — белый чехол. Немного странный акцент его мог показаться грубоватым, но такой встречается иногда и у офицеров, не говоря уже о рядовом составе. В соответствии с традициями германской армии солдат не имеет права задавать вопросы офицеру, так что и лейтенант Шмидт был избавлен от такой необходимости. В основном вопросы задавал он. Сначала он взял на вооружение безотказный метод — стал отчитывать кого-то из часовых за несоблюдение устава или за подобную ерунду, потом сменил тон на более дружелюбный, даже угостил сигаретами и конфетами. Так он выяснил все относительно снабжения боеприпасами, провиантом, горючим и так далее.
Когда наступило утро, выяснилось, что на другом конце села никакой другой воинской части нет и в помине, как нет и лейтенанта Шмидта. Но, разумеется, было поздно. Подозревали, что он все еще находится в селе, и стали обыскивать все подряд хаты. Допросили местных жителей, даже детей, но все безрезультатно. В том настроении, в котором мы тогда пребывали, мы могли лишь подивиться мужеству и отваге этого человека. На следующую ночь, заступив на пост, я готов был к встрече с ним, втайне надеясь, что свой обход «Шмидт» начнет именно с меня, но, как и следовало ожидать, он больше не появился.
В этом селе мы пробыли еще несколько дней. Все это время нас атаковали советские «тридцатьчетверки», но издали. Что касается наших русских хозяев и их квартирантки, эти нам никак не досаждали. Когда мы понемногу привыкли друг к другу, они вошли в «нашу» комнату и уселись с нами — здесь было теплее. Старушка вечно хлопотала по дому, а старик не упускал случая побаловать нас табачком — чего-чего, а табака у него было вдосталь. Казалось, от его орлиного взора ничего не могло скрыться. Пару раз мы сыграли с ним в шахматы, но меня не покидало ощущение, что он просто играет со мной в поддавки, вероятно, из боязни разозлить немецкого солдата, обставив его в шахматы.
Тане, учительнице, было 26 лет, и, несмотря на явно крестьянский вид и происхождение, являла собой типичный пример советской эпохи, выпестовавшей определенный сорт людей. Перед самой войной она по завершении учебы в Киевском университете приехала в это село по распределению, а когда летом 1941 года пришли наши войска, она оказалась в оккупации. Девушка была крепкого сложения, чуть полновата, с приятным краснощеким лицом и обезоруживающей улыбкой. Темные волосы были собраны в тугой узел на затылке. Глаза у Тани были карие и большие, одеваться она предпочитала в самую что ни на есть простую и даже грубую крестьянскую одежду, что нам было в диковинку. А может, она нарочно старалась произвести впечатление женщины малопривлекательной — так спокойнее. Таня довольно сносно изъяснялась по-немецки, и мы не раз подолгу разговаривали с ней. Я был всегда рад случаю усовершенствовать свой русский, так что мы почти ежевечерне болтали.