Сквозь мрак к свету или На рассвете христианства
Шрифт:
– Очень жаль, что здесь нет Аквилы, – сказала Помпония, – с ним вы могли бы поговорить, но он был изгнан из Рима вместе с остальными иудеями эдиктом покойного императора. Ведь он и его жена Приска, оба хорошо знали Павла и часто говорили, что он обещал побывать в Риме. Конечно, я не могу быть достаточно осторожной, но я постараюсь устроить так, чтобы вам представился случай повидать старшину римских христиан Лина и поговорить с ним.
– Да неужели, Помпония, этот Иисус, в котором христиане видят Бога, как вы говорите – то же самое лицо, что Христос?
– Да.
– А нет ли теперь в Риме кого-нибудь, кто видел
– Он был предан смерти двадцать слишком лет тому назад, – набожно склонив голову, отвечала Помпония. – Это случилось при императоре Тиберии. Но ученики его, которых он назвал апостолами, то есть благовестителями, были в то время еще люди молодые и живы до сих пор.
– А этот Павел – видел его?
– Да, но только в небесном видении, а не тогда, когда Христос, обходя Палестину, учил об истинном Боге. Один любимейший из его учеников в настоящее время находится в Иерусалиме, а когда-нибудь будет, быть может, и в Риме.
– Расскажите же мне что-нибудь о самом Иисусе, – вы, наверное, знаете хорошо его жизнь. Но сперва объясните, как могло случиться, что человек простого звания, каким, по вашим словам, был Иисус, удостоился божеских почестей?
– Страдание во имя ближнего и ради его спасения, какое Он принял, не может не окружить совершившего столь великое дело ореолом, – проговорила Помпония. – Даже в греческой мифологии рассказывается о богах, принимавших человеческий образ для служения людям. Разве не воспевали поэты подвиг Аполлона, пасшего в качестве раба стада Адмета? или же подвиг Геркулеса, служившего работником у Эврисфея? Чего же странного, если истинный Бог захотел открыться человеку в образе же человека. И не говорит ли нам Платон, что человек познает Бога не ранее, чем Он явится ему в образе страждущего человека?
– Но что именно заставило учеников Христа признать в нем Бога? – спросил Британник.
Тут Помпония подробно рассказала молодому принцу о религии иудеев, сохранивших в течение многих веков познание истинного Бога и веру в пришествие обетованного избавителя, а также и о пророчествах относительно этого пришествия и о приходе Предтечи. В следующее же посещение Британника, она рассказала ему многое из жизни самого Христа, рассказала о некоторых совершенных им чудесах и, наконец, обо всех обстоятельствах, как Его смерти на кресте, так и воскресения из мертвых на третий день.
– Христос учил, – сказала она в заключение, – как еще никто никогда не учил, совершал такие чудеса, каких никто до него не совершал, и наконец, воскрес на третий день после смерти. Даже римский центурион, бывший на Голгофе, на страже во время распятия, и тот, возвратясь домой в Иерусалим, сказал: «Воистину человек этот сын Божий».
Британник чувствовал себя потрясенным наплывом новых чувств. Как и большинство молодых римлян, он находился чуть ли не в полном неведении относительно вопросов веры в отжившую свое время мифологию. Стоицизм же, хотя и давал некоторые полуистины, был для него чересчур сух и сурово возбранял такие чувства, которые он сознавал естественными и далеко не предосудительными. Но здесь, в христианском учении он услыхал, наконец, такие истины, которые, вознося человека в чистейшую сферу духовной жизни, нравственно укрепляя его и очищая, в то же время бодрили человека, утешали его и успокаивали.
Вдобавок, он имел счастие услыхать впервые эти святые истины из уст не простых
Своему другу Титу Британник не сказал ни слова о своей тайне, видя в ней тайну еще и других, но сестре Октавии, от которой у него не было никаких секретов, он чистосердечно открылся в своих новых религиозных чувствах.
Удостоверившись, что вблизи не было шпиона, что никто их не подслушивает, он рассказывал ей, все о, чем сам слышал и узнал, а также и о том отрадном чувстве, какое постепенно все глубже и глубже проникало в его душу.
Не решаясь открыто примкнуть к числу исповедников новой веры, брат и сестра все-таки находили для себя в том, чему учила их Помпония, неиссякаемый источник светлых надежд и душевного мира, и для них эти первые шаги к новой жизни были той розовато-бледной полосой еле мерцающего света, которая предшествует заре нового дня.
Чем ближе знакомились и брат, и сестра, как с текстом, так и со смыслом «Благой Вести», тем все более и более убеждались они по некоторым признакам, что большинство рабов во дворце цезаря тайные христиане. Слепо полагаясь на честность молодого Британника Помпония не побоялась открыть ему, что слово «ИХТИС» – «рыба» – служила чем-то вроде пароля среди греческих христиан.
Скоро брат и сестра заметили, что стоило им в разговоре в присутствии кого-либо из рабов произнести это слово с известным ударением, как тотчас же те из них, которые были посвящены в новое учение, вздрагивали и хотя бы только на одно мгновение устремляли на них изумленно-вопрошающий взгляд. После этого Британник, чтобы окончательно удостовериться в справедливости своей догадки, очень часто нарочно произносил, проходя мимо того или другого из подозреваемых им: «ИХТИС» или «pisciculus» – т. е. маленькая рыбка – христиан, и если в ответ слышал произнесенное тихим голосом это слово, всяким сомнениям в нем на этот счет не оставалось места.
Таким образом, пока с каждым днем в душе Агриппины усиливались недовольство и гневное раздражение, пока Сенека и Бурр терялись все более и более в целом океане опасений и тревожных сомнений о будущем, пока Музоний, Корнут, Тразей и другие философы-стоики убеждались все более и более в необходимости искать спасения в мужестве отчаяния, пока Нерон, предаваясь необузданному разгулу страстей, уходил все глубже и глубже в вязкую тину пороков, – жена его Октавия и Британник постепенно все более и более приближались к Неведомому Богу, все более проникаясь той истиной, что, пока море житейских горестей и невзгод не смешивает своих горьких вод с водами моря преступлений и пороков, человек и в горе, и в несчастий может испытывать блаженство безмятежного душевного спокойствия.
Такое спокойное и кроткое настроение духа, постоянно замечаемое за последнее время как в Октавии, так и в Британнике, не могло не вызвать некоторого недоумения у Нерона, а еще более у Агриппины.
Не понимая, чтобы можно было так беспечно предаваться развлечениям – играть в мяч или бороться не без успеха с здоровяком Титом – и при этом заливаться тихим искренним смехом и в то же время сознавать себя лишенным всех своих прав, и император, и его мать уже начали было подозревать, не составился ли какой заговор в пользу Британника.