Сквозь тайгу к океану
Шрифт:
– Шабаш, суши весла!
И словно бы опиумный дурман рассеивается в голове.
– Что, уже уделали заморских «гостей»? – растерянно спрашивает он. – Да ты оглянись кругом, – смеется Григорий.
Действительно, шлях покрыт телами людей и коней. Несколько саней перевернуто. Кричат и стонут раненые люди, ржут и хрипят раненые кони.
«Мать честная, сколько народища побито», – проносится в голове.
Он успокаивается и осознает, что не сплоховал, не струсил, а остальное не важно. Главное, что никто из боевых товарищей не поднимет насмех, не упрекнет в малодушии. Он, с замиранием
Григорий уже принимает на санях снятые с убитых тулупы и приговаривает:
– Одного раздеваем – двоих одеваем.
Дело в том, что у японцев под тулупами еще шинели и меховые жилеты. Плохо одетым партизанам теплая одежда весьма кстати.
Подъехал Аргунцев и добродушно потрепал по плечу.
– Спасибо, выручил, опытные попались рубаки, один мне чуть руку не отсек. – Он показывает располосованный рукав бекеши.
Пленных мало. Они понуро стоят на морозе в одних мундирах. Среди группы японцев оказывается офицер-белогвардеец.
– А тебя каким чертом сюда занесло? – удивляется Аргунцев.
– Вашими молитвами, Александр Андреевич, господин ротмистр, – язвительно отвечает штабс-капитан.
– Мать честная, так это же ты, Сохнин? Сергей! Вот так встреча… Мы же с тобой бок о бок на германском фронте…
– Да, брат. Есть что вспомнить. Только мы теперь с тобой по разные стороны баррикад.
– Ой, да чего там. Садись в сани. По дороге поговорим.
– Товарищ командир, – раздался голос какого-то тщедушного бойца. – Он же пленный вражина по нам стрелял да двоим ребятам скулы посворачивал.
– Стрелять-то стрелял, но для острастки, чтоб не лезли с сабельками, – назидательно произнес пленный.
– Уж ты-то, насколько я помню, с двадцати шагов в туза из револьвера попадал! – воскликнул Аргунцев.
– То-то и оно, что не хотел брать грех на душу, – грустно усмехнулся штабс-капитан.
Аргунцев усадил военнопленного в розвальни, накинул ему на плечи тулуп и уселся рядом. Колонна медленно тронулась в путь.
Арсений ехал чуть поодаль на своем присмиревшем Дымке и ему был слышен разговор бывших сослуживцев.
– Эк нас жизнь-то разбросала, – говорил Аргунцев. – Я-то после войны и революции подался к себе в Забайкалье, залечивать раны. Да не долго пришлось отдыхать. Такое началось… Колчак, атаманы. А как образовалась республика, поступил в республиканскую армию, да вот японцы чертовы, чуть в казарме жизни не лишили. Сейчас партизаним. Платим по счетам. Ну а ты-то как здесь очутился? Ты ведь питерский франт?
– Был, да весь вышел, – вздохнул Сохнин. – Во время красного террора какие-то пьяные матросы убили отца, только за то, что он не хотел отдавать фамильную икону. Мать с сестрой бежали в Крым. Я тоже еле ноги унес. Был у Врангеля, а затем воевал у Колчака. Так и очутился на Дальнем Востоке.
– А что ты у японцев-то делал? – изумился
– Я же тебе прежде рассказывал, что почти окончил последний курс Петербургского университета и хорошо знаю японский и китайский языки. Вот меня и послали как представителя временного переходного правительства сопровождать японскую экспедицию в районе Хабаровска.
– Рейд карателей и мародеров теперь называется экспедицией? – язвительно заметил Аргунцев.
– А мне что, разъясняли, какие цели преследуют дети японского императора, – пожал плечами Сохнин. – Был приказ сопровождать отряд японцев, а затем подготовить отчет.
– Ага, отчет о том, сколько мужиков порубали, да баб поизнасиловали, да деревень ограбили, – озлобился Аргунцев.
– А ты меня не укоряй, я с красными свой народ не продавал немцам и жидам, – выкрикнул белогвардеец.
– Нет, брат, шутишь, я не за красных пошел воевать, а за независимую республику. Хотел, чтоб хоть кусочек прежней России остался в неприкосновенности, да вы вот с япошками все дело порушили. Ну да ладно, все это пустое. Как вот теперь с тобой быть. Еще немного и ребята бы тебя на штыки подняли.
– Так ведь не убил же я никого из ваших, – оправдывался Сохнин. Ну уж коли лезут с оружием, – врезал пару раз. Ты же, наверное, помнишь, я рассказывал, как до войны, в университете, занимался борьбой и боксом.
– Как не помню, какие показательные выступления ты устраивал перед солдатами во время привалов. Всех желающих, и меня в том числе, учил приемам рукопашного боя, – подтвердил Александр.
– Было дело. Только вот тебя, Саша, никак по фехтованию одолеть не мог.
– Это и неудивительно, – ухмыльнулся Аргунцев. – Я ведь потомственный казак. Меня еще дед, прошедший турецкую кампанию, сызмальства учил, да и европейскую школу фехтования на эспадронах прошел хорошую. После реального училища кое-как поступил я учиться ветеринарному делу, а через год война. В драгунском полку на практике оттачивал свои навыки.
– Помнишь Брусиловский прорыв? – затягиваясь дымом папиросы, спросил Сохнин.
– Как не помнить, – оживился Аргунцев, – когда мои драгуны посадили твоих пехотинцев на крупы наших коней и мигом домчались до вражеских окопов. Ох, веселуха была, разнесли противника в хвост и в гриву!
– Да, мы тогда с тобой за эту баталию по Георгию получили, а нынче, – позорище, да и только. Два боевых товарища чуть не поубивали друг друга.
– Слушай, – Аргунцев придвинулся к Сергею, – давай в штабе ты скажешь, – мол, в приказном порядке заставили с японцами ехать, не хотел, дескать, да приказ не нарушишь.
– Так-то оно так, но это лишь полуправда. Не отказывался я и не хочу пятнать свою офицерскую честь трусливой ложью, а там будь что будет. Все в руках божьих, – вздохнул офицер.
– Это ты зря, – помрачнел Александр, – шлепнут тебя, и все дела.
– А давай не будем об этом, – угрюмо произнес Сохнин.
Друзья надолго замолчали. Каждый думал о своем. Мерный конский топот да скрип саней нарушали хрустальное таежное безмолвие. Порой казалось, что вереница обоза въехала в какой-то светлый языческий храм, где огромные вековые кедры, словно колонны, подпирают лазоревый купол небес.