Сквозь тернии
Шрифт:
— Откуда ты узнал это? — спросил он.
Не стану отвечать. Не его дело. Это сказал Джон Эмос. И бабушка говорила папе, я слышал. А юристы еще умнее и интереснее. Я тоже буду таким. У танцоров хорошие лишь ноги, а не мозги.
— Может быть, ты хочешь сказать мне еще что-нибудь, Барт?
— Да!! — Я вскочил с кушетки и схватил со стола его нож для разрезания бумаги. — Прошлой ночью, когда светила луна, мне показалось, что она зовет меня. Я открыл окно и хотел завыть. Потом мне захотелось крови. Да, мне захотелось попробовать вкус крови. Я побежал, как сумасшедший, через лес наверх, в гору, и бежал, пока не увидел прекрасную
— И что ты сделал дальше? — спросил врач, когда я замолчал.
— Убил ее и съел.
Он снова пустился что-то записывать, а я загреб ладонью со стола горсть леденцов, которые он держал для маленьких пациентов. Подумав, я взял еще несколько, вспомнив о бабушке — может, она захочет.
Приехав домой, я поспешил к стойлу Эппла и раскрыл дневник Малькольма. Мне надо было срочно найти одно место. Я хотел узнать, что его влекло к женщинам, которых он презирал.
«…И снова был листопад, и деревья стояли в своей ослепительной красоте. Я тихо последовал за Алисией, она поехала на лошади погулять. Лошадью она управляла с изумительным искусством. Мне пришлось пустить своего коня в галоп, чтобы не отстать. Она же, казалось, была так увлечена окружающей красотой, что не заподозрила погони. На секунду я потерял ее из виду и подумал, что она направляется к озеру, в котором я купался тогда еще, когда был ребенком. Искупаться последний раз перед концом лета, пока вода не подернулась пленкой льда?..»
Вишневые леденцы были моими любимыми. Я все ел их и ел, пока язык мой, который я мог видеть, скосив глаза, стал красным, как кровь. Хорошо было так лежать, сосать леденцы и читать. Судя по этим страницам, Малькольм начал свое завоевание власти и денег много позже.
"…Как я и подозревал, она надумала купаться, и ее тело оказалось именно таким безупречным, как я ожидал. Гнев и дрожь охватили меня при мысли, что мой отец владел этим телом, в то время как я был вынужден довольствоваться холодной женщиной, которая лишь подчинялась, но не любила. Она вышла из озера на травянистый берег в радуге брызг и собиралась одеться. У меня перехватило дыхание от вида ее тела в солнечном свете. Солнце зажгло ее волосы красными, золотыми и охристыми тонами. Темный пушок внизу ее живота курчавился от влаги.
Она увидела меня и обомлела. Я в порыве восторга не осознал, что вышел из укрытия…"
Слава Богу, она дала ему пощечину и приказала убираться. И тогда, наконец, он стал Малькольмом, которого я узнавал по рассказам Джона: злобным, беспощадным, жестоким, богатым.
«…Ты заплатишь за это, Алисия. Вы оба заплатите: ты и твой сын. Никто не смеет отвергать меня после того, как привлекли, позволили надеяться…»
Я закрыл дневник и зевнул.
Я получил еще одно письмо от своей бабушки Мариши с обещанием приехать и заменить маму на репетициях в ее балетном классе.
«Я жду, когда я смогу каждый день видеть моего внука и передавать ему свой опыт», — писала она.
Мама не была особенно довольна, потому что они с мадам Маришей никогда не были в теплых отношениях, и это меня беспокоило. Я любил их обеих, и желал бы, чтобы и они обе любили друг друга.
Мы все ждали мадам к обеду, а она запаздывала уже на час. Она позвонила и попросила не встречать ее, так как была независима и не привыкла,
— Бог мой, как женщины непредусмотрительны, — пожаловался папа, в десятый раз взглянув на часы. — Если бы она позволила мне встретить ее в аэропорту, мы бы уже были на месте.
— Не странно ли с ее стороны такое опоздание, — с насмешливой улыбкой проговорила мама, — когда она всегда так строго требовала от студентов пунктуальности.
В конце концов папа пообедал один и поспешил по своим делам, а мама удалилась в свою комнату работать над книгой.
— Барт, пойдем поиграем, — предложил я. — Может, в шашки?
— Нет! — выкрикнул он, сидя с напряженными, черными глазами в углу. — Я бы желал, чтобы с этой старухой случилась авиакатастрофа.
— Это низко, Барт. Почему ты всех так ненавидишь?
Он ничего не ответил, только продолжал глядеть на меня.
Зазвонил дверной колокольчик. Я побежал открывать дверь. Там стояла бабушка, улыбающаяся и… растрепанная.
Ей было уже около семидесяти четырех лет, она была седая и сгорбленная. Иногда ее волосы были окрашены в угольно-черный, иногда под ними проглядывала седина. Барт сказал, что это делает ее похожей на хорька или нерпу. Он думал, она нарочно смазывает волосы маслом. Но, когда она с порога порывисто обняла меня, мне она показалась прекрасной. По ее щекам побежали слезы. А на Барта она даже не взглянула.
— Джори, Джори, какой ты стал красавец, — проговорила она.
У нее был такой огромный пучок волос, что мне показалось, это шиньон.
— Можно, я буду называть вас бабушкой, пока мы дома?
— Да, да, конечно, — она закивала, как птичка. — Но только когда с нами больше никого нет, слышишь, Джори?
— Здесь Барт, — напомнил я ей, чтобы она с ним поздоровалась.
Она редко бывала деликатной. Они с Бартом не любили друг друга. Она коротко кивнула Барту, а потом вовсе перестала обращать на него внимание, будто его здесь и не было.
— Я рада, что у нас есть несколько минут, чтобы поболтать наедине, — снова заговорила мадам, обнимая меня. Она потянула меня к софе, и мы с ней уселись, а Барт оставался в своем темном углу. — Джори, когда ты мне написал, что этим летом снова не приедешь, я заболела от горя, правда, заболела. Я начала прикидывать так и этак, и решила, что с меня довольно; я вижу своего любимого внука всего однажды в год, а тут и того меньше. Поэтому я решила продать свою танцевальную студию и приехать помогать твоей матери. Конечно, я отдавала себе отчет, что это ей может не понравиться, ну, и что же из того? Я не могу ждать два долгих года, чтобы увидеться с единственным моим внуком.
— Полет был ужасный, — продолжала она. — Все время болтанка. Меня еще и обыскали, будто я преступница. Перед посадкой мы несколько минут кружили, ожидая разрешения на посадку. Меня начало тошнить. Наконец, едва не израсходовав топливо, мы сели, но так, что я едва не сломала шею. Боже милостивый, ты слышал, что шофер в аэропорту запросил за машину! Он, видно, думал, что я — куль с деньгами. Раз уж я решила здесь осесть, я куплю себе собственную машину, подумала я. Не новую, нет, а добрую старую машину, которая понравилась бы Джулиану. Говорила ли я тебе когда-нибудь, что твой отец любил возиться со старыми машинами, и они у него превосходно бегали?