Сквозь толщу лет
Шрифт:
— Фабр стоял за эмансипацию, боролся за равноправие женщин еще в те времена, когда это было далеко не безопасно. Вы знаете, что святоши выжили его из Авиньона…
Слушая речь своего давнего друга, Фабр видит перед собой Сен-Марциал, где он читал лекции на курсах, видит источник Делаграв на Ванту, перед ним встают рисунки лубка «Ступени жизни человеческой».
Вот он уже и на последней…
Быстро проходят годы. Быстро. Особенно когда дело идет к концу. В детстве то был веселый ручеек, струившийся под ивами меж зеленых берегов. Сегодня это бешено ревущий поток,
Но и спустившись на последнюю ступень, он остается тем же тонким и точным наблюдателем жизни и самонаблюдателем, каким был в расцвете сил, когда вспоминал и описывал часы, проведенные на прудке, свою встречу с Пастером, день, когда вступил в Гармас…
…Вокруг стола под лампой продолжает собираться поредевший круг друзей, в среде которых Фабр испытывает прилив бодрости.
Кто-то посоветовал ему каждый день пить по утрам крепкий кофе.
— Не думаете ли вы, — посмеялся Фабр, — что я, как ягненок, нажевавшись кофейного листа, стану бегать и прыгать?
Еще чаще гасла трубка, с которой по-прежнему Фабр не расставался. Ему подносили зажженную спичку, он раскуривал и говорил:
— А я помню, как старухи бегали по деревне из дома в дом разжиться уголька, как несли его и потом раздували огонь в очаге…
Он быстро терял силы.
Когда епископ авиньонский магистр Латти посетил Гармас, он долго беседовал с Фабром на разные темы, блистал знанием литературы, напомнил последнюю строку эпитафии в монастыре «Иль Санто» в Падуе: «За самым прекрасным днем следует ночь». Однако, расставшись, смог ответить корреспондентам только, что «поражен ясностью ума ученого».
После визита Аглая осторожно сказала отцу, что на время, пока он себя плохо чувствует, придет помощница из конгрегации сестер-сиделок.
Фабр покачал головой:
Я из префектуры к вам направлен. Наш префект тревожится о вас. Говорят, вы при смерти…Так в розовом доме с зелеными жалюзи появилась молчаливая, почти неслышная сестра Адриена. Она умело ухаживала за стариком, не уставала подносить огонь для трубки, читала вслух и бесшумно задергивала кретоновые занавески, когда он начинал дремать.
Весной Фабр захотел осмотреть свой Гармас. Стояла пора, когда в Провансе цветут лилии. Небо сияло густой синевой, захлебываясь, щебетали в зарослях заповедного участка птицы. Фабр откинулся на спинку кресла, которое медленно катили по дорожке дочь с сиделкой. Как быстро зарастает аллея, едва ее перестали расчищать! Особенно много пробивалось отпрысков японского эйланта, того самого, что когда-то был посажен им для опытов с мегахилами листорезами. Чужеземец здесь прижился…
И сразу слитно нахлынуло: он распаковывает присланный из «Жарден де Плант» пакет, с Ксавье сажают черенки, смотрят первые всходы, считают первые бутоны, они распускаются и на лепестках чужеземных цветков замечены первые вырезы, сделанные гармасскими мегахилами… Фабр подавил волнение.
Возвращались
…Дерево совсем как у сен-леонского нотариуса и они с Фредериком набивают карманы орехами…
…Издали доносится квохтанье, не в Родезе ли он с товарищами ловко прячет голову под крыло индюка, усыпляя его…
…Плавно вращаясь, падает оброненное птицей перо: не сойка ли потеряла, не следует ли отнести перо в школу бесстрашного просветителя — господина Рикара? Или то Синяя птица?..
…А вплетенный в теплое дыхание ветра тонкий запах лилий — не букета ли для Мари-Сезарин?..
…Припекает солнце, скрежещет гравий, дорога круче, дышать труднее: Малаваль! Фабр открывает глаза, над ним склонилась бабушка Катрин…
— Что с тобой, отец? — встревоженно спрашивает Аглая.
Фабр всматривается, шепчет:
— Как ты похожа на свою малавальскую прабабку… Поехали! Хоть на запятках нашей волшебной кареты не лягушата в зеленых ливреях, и не к принцу на бал мы спешим…
— О чем ты?
Отец ответит Аглае вечером. Они останутся одни, и он расскажет о минутах под ореховым деревом, когда всеуносящий поток словно вернулся вспять, обдав его брызгами.
После того дня Фабр уже редко покидал комнату.
В начале августа 1913 года его посетил министр Жозеф Тьерри, а в октябре сам президент республики Раймон Пуанкаре. Под пение фанфар и гром барабанов между застывших шеренг солдат, за которыми стояли плотными рядами сдерживающие толпу жандармы, президент проследовал под зеленый тент. Здесь его ждали Фабр с близкими. Они были в трауре: недавно скончалась Жозефин-Мари, вторая жена Фабра.
Пуанкаре наспех прочитал приветствие, в котором говорилось о гениальном сыне народа, «давшем всем ощущение, будто впереди открылась бесконечность…».
Приехав с некоторым опозданием, он, едва закончив короткую речь, сразу отбыл.
И опять все газеты наутро заполнены отчетами о встрече, и снова устремляются в Гармас делегации от лицеев, университетов, учительских союзов, ассоциаций друзей природы и просто бездельники, вытаптывающие зелень.
Организован общественный комитет, объявивший подписку — сбор средств на сооружение статуи Фабра в Сериньяне.
— К чему это? Скрипки пришли слишком поздно.
Когда Фабра доняли скульпторы, торопившиеся закончить кто барельеф, кто горельеф, а кто фигуру для монумента, Фабр пробурчал зашедшему Бордону:
— Настоящие сантибеллис! [3] Надоели! Пора кончать!
В одно из августовских воскресений Фабр и Луи Шаррас сидели на зеленой скамье в саду. Только что закончился очередной прием посетителей.
— Что вы обо всем думаете? — спросил Фабр, попыхтев трубкой и окутавшись табачным дымом.
3
Так называют в Провансе дешевые гипсовые фигурки святых.