Сквозь всю блокаду
Шрифт:
Мы въехали в город по улице, сплошь усеянной еще не втоптанными в грязь винтовочными патронами, заваленной выброшенным из окон и подвалов хламом. Население торопилось вышвырнуть из своих полуразрушенных жилищ все, относящееся к ненавистным оккупантам: их амуницию, пустые бутылки из-под французского коньяка, патентованные средства, геббельсовскую литературу, громоздкие соломенные эрзац-валенки и суконные солдатские боты на толстой деревянной подошве, изломанное оружие…
Улицы запружены обозами вступивших в город красноармейских частей. Дымят полевые кухни, грузовики с продовольствием и боеприпасами настойчиво прокладывают себе дорогу. Всю неделю
Всюду слышатся веселые голоса. Разговоры о победе, о наступлении, о встрече с волховчанами, о железной дороге, по которой скоро можно будет ездить прямым сообщением из Ленинграда в Москву, — каждый хотел бы удостоиться чести совершить этот путь, и именно в первом поезде!..
Над пробитой снарядами колокольней церкви висит красный флаг — его водрузил красноармеец 3-го батальона 330-го стрелкового полка М. Г. Губанов, после того как 37-миллиметровая пушка, стрелявшая с этой колокольни, была разбита прямым попаданием из орудия, которое наши артиллеристы подкатили вплотную к церкви. В подвале церкви бойцы роты Гаркуна еще дрались с последними автоматчиками из той полусотни «смертников», что засела здесь, а Губанов уже спускался с колокольни под приветственные крики «ура!».
Мы остановились возле броневика, над которым его экипаж воздвигал антенну. То был один из девяти броневиков, приданных стрелковому полку подполковника Середина, первым вступившему в город. На этих броневиках пехотинцы прочесывали центральные улицы, истребляя последних, стрелявших из подвалов и окон фашистских автоматчиков, уже окруженных, не успевших вместе со всем гитлеровским воинством предаться поспешному бегству.
Ища коменданта города, мы вернулись к окраинным кварталам и увидели против разбитых цехов ситценабивной фабрики остатки большого немецкого кладбища. Население вместе с бойцами рубило на нем кресты, чтобы стереть с лица земли и эти следы фашистского нашествия. Чуть дальше группа женщин выволакивала из-за забора два скрюченных замороженных трупа эсэсовцев. Красно-черная нарукавная повязка одного из них зацепилась за колья забора и осталась лежать на снегу. Взвалив трупы на саночки, женщины потащили их к месту свалки.
Солнце скрылось за горизонтом. Город погрузился во тьму. В нем не было ни освещения, ни водопровода, в нем не было ничего, присущего каждому населенному пункту. Он был еще мертв.
На перекрестке двух разбаррикадированных улиц регулировщики указали нам полуразрушенный дом, в котором — комендант. Майор Гальмин, комендант, сидел за большим письменным столом против потрескивавшей сухими дровами печки. Два огарка в бронзовых подсвечниках мигали, потому что дверь то и дело приотворялась: с мороза входили все новые люди в шинелях и полушубках. Входили торопливо, каждому было некогда, каждый, хотел как можно скорее решить с комендантом свои неотложные дела.
А он сидел за столом, перебирая пачку принесенных красноармейцам писем, не зная за которое взяться раньше, разрывал один конверт за другим и одновременно отвечал на вопросы хриплым от ночевок на снегу голосом, — худой, усталый, с блестящими от волнения глазами.
Он отвечал быстрыми, точными словами и снова принимался читать письмо вслух всем обступившим его незнакомым людям:
— Костя, у меня не будет ни одного «посредственно»… Папа работает… Папа сложил печку, в комнате у нас стало
Это было письмо от племянницы из Москвы, и все обступившие стол люди в шинелях и полушубках отвлеклись от своих насущных, не терпящих отлагательства дел и слушали внимательно. Не дочитав письма, майор откладывал его и брался за другое и одновременно, обращаясь к кому-то из тех, кто стоял в темном углу комнаты, отдавал приказание: «Сообщите по радио, в тринадцать ноль-ноль начался артобстрел, методический, выпущено тридцать снарядов!» Едва он заканчивал фразу, окружающие его торопили: «Дальше, дальше-то что пишет племянница?» — и комендант Шлиссельбурга снова брался за письмо.
— Нет, это не то!.. Должно быть письмо от жены, с фотокарточкой — давно обещала. Если без фотокарточки, я и читать не стану!
И наконец, найдя по почерку письмо жены, вытянул его из конверта, и на стол выпал тусклый фотографический снимок.
— Ой-ой-ой, вот этого я ждал! — хриплым шепотом возгласил комендант, склоняясь над свечкой. — И дочка, дочка Галина, год и три месяца ей, я еще ни разу в жизни ее не видел!.. А вы, товарищ лейтенант, возьмите роту и обойдите все землянки вдоль южных кварталов, только саперов возьмите, там мин полно. Ясно? Ясно, ну идите!.. «Поздравляю тебя, Костенька, с Новым годом…» С Новым годом поздравляет меня жена, понимаете? Вот ее фотокарточка!
И фотография пошла по рукам командиров и красноармейцев, а майор смеялся:
— Галиночка-то какая толстая получилась, весь фокус заняла… В Кировской она области, понимаете?
Все, решительно все понимали состояние коменданта. Все были семь суток в бою, все ночевали в снегу, всем остро хотелось писем от родных и друзей… А на стене висел вражеский план сожженного города, а полуразбитый дом вновь заходил ходуном, потому что на заваленных трофеями, залитых кровью улицах опять стали разрываться снаряды. Но никто не обращал внимания на разрывы, все жадно вслушивались в письмо далекой женщины к счастливому мужу…
В этот час все в городе были счастливы — и те, кто пришел сюда, и те, кто шестнадцать месяцев дожидался пришедших… Немногие дождались: из шести тысяч жителей, находившихся в Шлиссельбурге в момент оккупации его гитлеровцами, осталось только триста двадцать человек, из которых мужчин было не больше двух-трех десятков. Две с половиной тысячи шлиссельбуржцев умерли от голода и лишений, многие были замучены, остальные отправлены в глубокий вражеский тыл. Фашисты кое-как кормили тех, кого им удалось заставить работать. Кормили, например, единственную в городе артель плотников и столяров, которая изготовляла гробы. Гробов требовалось немало: наша артиллерия каждый день отправляла эсэсовцев к праотцам.
Гитлеровцы, живя в городе, нервничали. В каждом сохранившемся или полуразрушенном доме, с южной его стороны, они посреди комнат построили блиндажи, северная половина дома служила блиндажу прикрытием. В блиндажах фашисты старались устроиться с комфортом, стаскивали в них диваны, зеркала, пианино и самовары, ковры и хрусталь, кружевные занавески и пуховые одеяла… Русское население ютилось в землянках в лесу. Каждое утро всех выгоняли на работу, на рытье траншей, на строительство дзотов. С двух часов дня ни один русский человек не смел показаться на улицах, каждого запоздавшего хотя бы на пять минут ждали плети или расстрел. Несколько проституток имели право на вход в гитлеровские блиндажи. А когда потаскушки надоедали, фашистские офицеры выбирали себе любую из девушек города, и солдаты волокли ее на смертный позор.