Сладкая отрава унижений
Шрифт:
Зина утирала слезы, Нина улыбалась, а я чувствовала, как горят мои щеки — о них можно было, наверное, спички зажигать.
Музыканты ушли. Ушел Суршильский, красиво поклонившись и воздушно поцеловав зрительный зал, немедленно отозвавшийся коллективным девичьим вздохом.
А Пиратова почему-то стала нас подталкивать к лесенке, ведущей на сцену.
— Ты чего, Пиратова, автограф захотела? — спросила Уныньева, к которой довольно быстро вернулась желчная язвительность.
— Стасик сказал — приходите в гримерку.
Мы
За ценами все было уже не так волнительно — две маленькие комнатки, тесно забитые курящим людом, полуголые мужчины: надо полагать, музыканты снимали с себя пропотевшие одежды, но Суршильский был уже переодет — и снова в черное. Он скользнул по нам взглядом и улыбнулся.
Пиратова достала из сумки пачку сигарет “Космос”.
— Ты что, Пиратова, а как же Минздрав?
Нина молча раскурила сигарету и выпустила дым в проходящего мимо двоюродного Стасика.
— Дай я тоже попробую, — Уныньева вытащила сигарету из пачки и теперь разминала ее в руках, как опытный курильщик.
Суршильский стоял в глубине комнаты и нежно держал в руке ладонь стареющей — двадцатипятилетней, не меньше! — блондинки. У нее была прическа, будто ей сырую завитую булку уложили на голову, как на противень. У нее была длинная клетчатая юбка в складку и очки на носу. А Суршильский все держал и держал ее ладонь в руке, а потом и вовсе пошел с блондинкой куда-то прочь. Но не на сцену.
Мы ждали.
Постепенно народ в гримерке рассасывался — пронесли мимо тяжелую аппаратуру, пробежал ярко-рыжий барабанщик, на ходу рассказывая бас-гитаристу довольно древний анекдот, прошелестели дружной стайкой девицы, близкие к искусствам, но Суршильский так и не возвращался.
— Идите вниз, — сказала я подругам. — Я зайду в тульку и вернусь.
— Внизу тоже есть тулька, — заметила подозрительная Пиратова.
И тут раздались шаги.
***
Суршильский шел один и улыбался. Потом поднял глаза, увидел нас и нахмурился.
— Вы меня ждете?
Достал авторучку из кармана рубашки, спросил:
— Где расписаться?
Девчонки достали из сумок пустые бланки для анализов, и Суршильский поставил свою кудрявую подпись прямо под мелкой строчкой “юные эритроциты”.
Я это отметила автоматически, а также то, что деликатная Уныньева уводит Пиратову вниз по лестнице.
— А вам? Мы, по-моему, знакомы?
— Три часа назад вы провели меня на концерт.
— Вам понравилось?
Он был вежлив — ледяной, холодной вежливостью.
— Весьма. Я хочу... с вами... поговорить.
— Говорите.
Я вздохнула, взяла его прекрасную музыкантскую ладонь в свои руки, многократно умытые проточной водой:
— Я
Суршильский тоже вздохнул и стал говорить мне “ты”.
— Можешь прийти к нам на репетицию. Туда ходит много девиц. Угол Егорова и Кантария, институт связи, цокольный этаж.
— По-русски это значит подвал?
— Если тебе так больше нравится — подвал. Приходи, стало быть, в подвал.
— Когда? — отравленная сладким ядом унижений, крикнула я в черную спину.
— Каждый день с трех до шести.
Дверь в гримерку захлопнулась.
***
Вот здесь, в этом самом дворе, где мы с тобой оказались, дорогая Принцесса, четырнадцать лет назад стояла до смешного такая же осень, хотя был всего лишь только август. Медово-медные листья на ступеньках памятника, почти безлюдный Институт Связи глядел своими окнами прямо в каменные глаза изобретателю радио. Мы прошуршали (просуршали, сказала Пиратова) по листьям прямо к институту, стесняясь окон окружающих домов. В сумках мялись халаты, от Пиратовой знакомо пахло хлоркой. Думать о медицине, о родной больнице номер три и даже о зловредном Собачкове было приятно, все это заслоняло нас, будто щитом от неизвестного, нового, непонятно зачем нужного опыта.
— Робертовна сказала, что Собачков собирается специализироваться в гинекологии, — сообщила Уныньева. — Вот, представляешь, Пиратова, придешь ты рожать, а там Собачков кровожадно потирает руки над твоим безжизненно распростертым телом.
— А я за границу уеду, — невозмутимо ответила Пиратова, жулькая в руках горькие листья, чтобы хоть немного перебить аромат хлорной извести, — и буду рожать там.
— И Собачков тоже уедет, — подхватила я, — у него будет стажировка за границей, и он станет кровожадно потирать руки над твоим безжизненно распростертым телом.
— Ты мне лучше скажи, как нам туда с тобой пройти. Неудобно ведь с таким шлейфом появляться — он приглашал тебя одну.
— Если это вообще было приглашение...
Пиратова достала все ту же, слегка сбавившую в весе пачку “Космоса”, и мы — теперь уже втроем — обеспокоенно закурили.
По дорожке к институту связи быстро шагал тот самый неземной мужчина с бородой — директор. Он увидел нас, поморщился, потом улыбнулся и снова поморщился. Он как будто сам с собою спорил в душе — и спор казался наших нахальных персон.
— А мы к вам, — сказала наглая Пиратова, — в гости, так сказать.
— Ну? — удивился директор. — И кем же вы нам приходитесь?
— Вот ее,— Пиратова ткнула в меня хлорным пальцем, — пригласил непосредственно Борис Суршильский. А мы при ней...
— ...дуэньями, — закончила начитанная Уныньева. Директор улыбнулся во все свои прокуренные зубы.
— Меня зовут Петр, а вас?
— Зинанинавера.
— Так вот, милые девушки, представьте себе, что вам нужно много и серьезно работать, трудиться в поте лиц...