Сладкий привкус яда
Шрифт:
«Значит, еще на Плахе он решил уничтожить Родиона и меня, – думал я, глядя на штык лопаты, все глубже уходящий в землю. – Орлова оставил без страховки в надежде, что тот сразу же сорвется с ледяной стены. Мне уготовил холодную ночевку в рваной палатке без провианта и кислорода. Сам спустился в деревню, уверенный, что тайну Игры уже не знает ни один человек на земле. И тут вдруг в этой же деревне появляемся мы с Татьяной. И еще инспектор с нами! Должно быть, он здорово струсил, решив, что мы разыскиваем его. Послал в гостиницу мальчика. Был уверен, что я обязательно попытаюсь этого мальчика разыскать. Все
– Валентин Сергеевич! – позвал следователя один из землекопов, откинул лопату в сторону и, опустившись на колено, стал смахивать глину рукой – осторожно, с опаской, будто выкапывал пехотную мину.
Панин подошел к краю ямы. Столешко стало дурно, он уже не смотрел ни на меня, ни в яму, а часто, как при стенокардии, дышал и тер ладонью лоб, будто облик убитого душил его и обжигал лицо. Ему было плохо. Может быть, вовремя не сделал инъекцию иммунодепрессанта, и его новое лицо, слепленное из кусков чужой кожи и хрящей, начинало отторгаться. Филя незаметно, бочком отходил все дальше от Столешко, дистанцируясь от подельника. Он выглядел спокойным, груз его алиби заметно превышал груз улик. Чем Столешко сможет доказать, что Филя был с ним заодно? Тот не убивал, в момент выстрела был на виду у охранников. А то, что именно он закапывал труп, мы с Татьяной вряд ли сможем доказать.
Теперь уже сам Панин выгребал руками глину. Я увидел край рукава белого пиджака Родиона, в который он был одет в день смерти. Татьяна коснулась меня плечом, ей невольно хотелось чувствовать меня рядом. Мы затаили дыхание. Я сжал нервы в кулаке, готовясь увидеть ужасную картину.
– Перчатки бы резиновые, – пробормотал милиционер. – И респираторы…
Он был прав, и Панин не нашел, чем возразить или объяснить отсутствие этих предметов. Ему ничего не оставалось, как приободрить милиционеров личным примером. Он осторожно спрыгнул в яму, по щиколотки увязнув в сырой глине, засучил рукава и, развернув ладони, начал всаживать их в землю в том месте, где предположительно находились плечи убитого.
– Хватай за ноги! – крикнул он милиционеру.
– Да где тут эти ноги, – бубнил сержант, разгребая руками глину, как клубок червей.
У Столешко уже не было сил стоять, и он опустился на почерневший от сырости пень. Филя топтал листья, словно виноград на сусло, качал сокрушенно головой и бормотал:
– Ну и дела! Уже людей в парке закапывают! Мрак!..
– Раз! Два! Потянули! – скомандовал Панин с напряженным лицом.
Вместе с глиной и лесным мусором вверх пошло что-то грязное, крючковатое, одеревеневшее, в запятнанном пиджаке.
– Ва-а-а! – крикнул следователь то ли от отвращения, то ли от избытка чувств. Я услышал, как тихо вскрикнула Татьяна. Глаза Фили стремительно расширялись. Столешко, глядя исподлобья на то, что было эксгумировано, побледнел, и лицо его сморщилось.
Не сговариваясь, Панин и сержант выпустили из рук свою добычу, и на листья, нам с Татьяной под ноги, упало мокрое, черное, покрытое слизью и белыми личинками скрюченное бревно, завернутое в окровавленный пиджак.
Панин, отряхивая руки, сплюнул, толкнул бревно ногой, перешагнул через него и посмотрел на меня.
– Это и есть ваш труп?
Я был парализован и смог произнести лишь нечто расплывчатое:
– Во-первых,
– Какой любопытный человец! – бормотал Филя. Глаза его неудержимо косили в сторону Столешко. Тот, наполовину радуясь, наполовину сходя с ума, вскочил на ноги и стал возбужденно ходить вокруг ямы.
– Это просто… не знает границ! Возмутительно! Это какой-то садистский обряд… Мой пиджак! Кто это сделал?
«Не сработало, – подумал я, чувствуя какую-то пустоту в душе и в мыслях. – Идиотизм какой-то! Зачем Филя закопал это чучело? А зачем нужна была кислота? Выходит, он нас всех разыграл? Но по его лицу этого не скажешь. Он просто сияет от счастья, что в яме оказалось бревно вместо трупа. Голову на отсечение – он тоже верил в то, что здесь закопан Родион».
– Вы что-нибудь хотите сказать? – спросил меня Панин.
«Это конец, – понял я. – Он предоставляет мне последнее слово».
– Он сделал это нарочно! – попыталась спасти положение Татьяна, показывая пальцем на Филю. – Чтобы скрыть настоящее место преступления!
– И что вы предлагаете? – спросил Панин, опускаясь рядом с бревном на корточки и проверяя содержимое карманов пиджака. Ничего, кроме глины, там не было. – Перекопать всю усадьбу в поисках несуществующего трупа?
Столешко пришел в себя и начал контрнаступление.
– Я должен получить компенсацию за моральные издержки! – сказал он, вытирая платком пот со лба.
– Получите, – двусмысленно пообещал Панин.
– Так оскорбить меня, представителя потомственного дворянина! Мой отец, когда узнает об этом…
– Палка, палка, огурец… – промурлыкал Филя, с усмешкой глядя на меня, и подмигнул.
Мухин продолжал ходить вокруг нас, но орбита его становилась все шире.
– Значит, вы не отрицаете, что были здесь минувшей ночью? – спросил меня Панин, протягивая пиджак Столешко.
– Не отрицаю, – произнес я, едва ли не физически ощущая, как сам себе копаю могилу.
– Но зачем вы это сделали? – с недоумением спросил следователь.
– Что «это»?
Панин выразительно посмотрел на бревно и вздохнул.
– Вы много преступлений раскрыли? – спросила его Татьяна.
– А что? – тотчас воскликнул следователь, почувствовав, что девушка пытается поставить под сомнение его профессионализм.
– Вы верите в то, что Ворохтин выстрелил в человека, который называет себя сыном Орлова, из окна своей комнаты, дважды промахнулся с десяти метров, затем спрятал пистолет в очень надежном месте – под подушкой, выскочил из дома, прихватив с собой лопату и банку с серной кислотой, выкопал в овраге яму, похоронил в ней бревно, одетое в пиджак Родиона, предварительно выпачкав его в крови…
Милая моя! Она пустила в ход свой последний аргумент – логику.
– Разберемся! – уклончиво ответил Панин. – На то есть психиатрическая экспертиза. Иногда мотивы поступков вообще не поддаются какому-либо объяснению. Задаешь преступнику вопрос: «Зачем ты это сделал?» А он: «Да хрен его знает. Сделал – и все! Бес попутал!»
И Панин перевел взгляд на меня. Он словно хотел сказать: мне очень жаль, но вы все-таки будете сидеть в следственном изоляторе.
Танюша исчерпала себя. Женское отчаяние брало верх над способностью спокойно давить доводами.