Сладкий воздух
Шрифт:
Рая пришла с ничего себе двумя пачками, на газетной обертке одной из которых виднелся угол официальной фотографии, сработанной Устиновым и Кисловым, а точнее говоря, несколько военных пуговиц, каковые застегивали мундирную одежду на теле, дороже которого не было.
Между прочим, столь опрометчивое использование т а к о й газеты ее обеспокоило, и она, как бы там ни было, но положила сверток на стол фотографией вниз.
Тихо пришел однорукий Гриша с портфелем, полным заготовленных целлулоидных упаковок, и с какой-то штучкой,
– А свечку принес?
– спросила Рая.
– В кармане.
– Давай я ее поставлю!
– сказала Рая и спела: - Дай Бох, чтоб он сдох, я поставлю свечку!
– Но этот сволочь, Яков Нусимович, положил ее как раз в тот карман, откуда я не могу вынуть последней рукой!
– завозмущался инвалид, как все страдавший от постоянных розыгрышей или, по-тогдашнему, "покупок" неугомонного старика.
– Наверно он хотел, чтобы я достала! Подожди, давай карман.
– Рая, что ты делаешь! Отпусти, чтоб я так был здоров...
Рая, взвизгивая: "Ой, я умру! Это - свечка? Это мягкое!", вытащила из брючного кармана переступавшего от щекотки и поднявшего сарайную пыль Гриши толстый огарок.
В сарае от солнечных лучей, просовывавшихся в каждую щель, было светло и хорошо, и - странное дело - хотя солнце светит всегда с одного какого-нибудь боку, лучи эти лезли со всех сторон. Они входили в щели стен и крыши и пересекались где хотели, потому что надо уметь устраиваться, а солнце в те годы умело, и раз уж попался кособокий низкий сарай, оно совало куда хотело плоские пыльные лучи, полосуя капище паука Симкина теплоносными своими саблями.
Сарайная дверь отворялась наружу, и потому наверно снаружи донеслись какие-то препирательства. Голос старика требовал, чтобы дверь открыл Аркаша, а тот отвечал, что не может.
– Ну? Я же держу весы, - настаивал Яша.
– Как я открою, если несу это?
– А кто тебе велел?
Рая отворила дверь, и спиною в сарай, громко сопя, вступил Яша с базарными весами о двух покрытых желвачной масляной краской весовых площадках. Вслед за ним, ставя ноги циркулем, неустойчивый, как покойник, Аркаша втащил на оттянутых вниз руках двухпудовую гирю.
– У меня же б о л е з е н ь! Зачем издевательство?
– выговорил он последние перед смертью слова.
– Всё, я ее отпускаю!
– И с ходу ткнул гирей в опилочную землю, однако рук от дужки не отлепил, а так и остался перегнутый пополам.
– Кому ты это принес?
– потрясенно спросил однорукий Гриша.
– Он велел! Яков Нусимович! У меня теперь все задом наперед... держась за дужку, чтобы не стошнило, промычал Аркаша.
– Сказал уравновешивать...
– Как он врет!
– ахнул старый Яша.
– Разве можно такой гирей уравновесить эти мои точные весы? Иди и положи ее где взял. Нам не надо лишние улики. Как он врет! Как он врет!
Увы, даже при беглом взгляде на жертву становилось ясно, что от
– Ты, военкоматный понтярщик ты!
– продолжал гнусный старик.
– Отнеси ее обратно и не крути нам патефон.
Сволочной Яков Нусимович специально употреблял выражения типа "крутить" и "тошнит", что для несчастного Аркаши, пока еще торчавшего над чугунной дулей брюками вверх, было хуже рвотного.
– Как я понесу? Как я понесу? Меня же перевернет уже при помойке!..
– Всё!
– сказала Рая.
– Всё! От вашего смеха я иду переложиться! Но если к моему приходу он не будет нормальный Аркаша, я унесу товар откуда получила.
Аркаша, словно просыхающий злак, тихо выпрямился и с закрытыми глазами стал пробовать медицинские упражнения. Сперва вместо носа попал себе пальцем в глаз, а затем, предварительно разбросав руки, стал указательные пальцы сводить. Руки пошли неизвестно куда, но Аркаша остался доволен, потому что пальцы, как он почувствовал, сошлись. Правый указательный уперся в указательный, умело подставленный перст единственной Гришиной конечности, левый уткнулся в кукиш, глумливо высунутый шухарным стариком.
Ободренный сложной самопроверкой, Аркаша открыл глаза, качнулся от света и сказал:
– Теперь я могу вешать, пока не околею.
Старик Яша, потеряв к нему интерес, взгромоздил свои прилавочные весы на стол, и носики их, как только что Аркашины руки, сразу разъехались. Старик носики свел - те послушно сошлись. Отпустил - они снова поехали, но в положение, противоположное изначальному. Тогда он нажал чашку, ушедшую вниз, и весы почему-то выровнялись.
У Аркаши от такой их покладистости вот-вот бы и возникли в голове мятные ощущения, если б Гриша, тоже наблюдавший за уродскими весами, вдруг не задекламировал:
Один Мудищев, звать Порфирий,
Еще при Грозном службу нес
И, поднимая швонцем гири,
Порой смешил царя до слез!
– Вот это - Порфирий! Вот это - ГТО второй ступени!
– одобрил старик.
– А дальше про что?
– спросил отзывчивый к поэзии Аркаша.
– Дальше про надо работать!
– сказала возвернувшаяся Рая.
– Давай-но добавку!
– распорядился старик, без охоты глянув на Аркашу.
– Какую?
– Он еще спрашивает! Гирю твою!
– Хватит уже, Яков Нусимович...
– Хватит Яков Нусимович? Тогда смотрите. На весы.
А на весах одна платформочка взяла вдруг и без груза опустилась. Та, на которой с боков балюстрадки.
– И вы хотите два пуда?..
– Да. Хочу два пуда!
– Слушайте, Яша, вы, конечно, умеете подойти к женщине, но не морочьте мне голову, что на этих весах можно свешать наши пустяки!
– глядя на старого баламута, сказала Рая.
– А если да?
Яша ухнул гирю на замершую внизу платформочку, и от жуткой тяжести у весов разъехались фигурные лапы.