Сладость на корочке пирога

Брэдли Алан

Газета датировалась 24 сентября 1920 года.

Я вернула газеты на полку, вышла наружу и заперла за собой дверь. Мисс Маунтджой праздно сидела за столом, когда я вернула ей ключи.

— Ты нашла, что искала, дорогушенька? — спросила она.

— Да, — ответила я, делая целое представление из отряхивания рук от пыли.

— Могу я задать тебе еще пару вопросов? — жеманно продолжила она. — Может быть, я смогу направить тебя к нужным материалам.

Перевод: она погибала от любопытства.

— Нет,

спасибо, мисс Маунтджой, — поблагодарила я.

Неожиданно я почувствовала, будто мое сердце вырвали из груди и заменили подделкой из свинца.

— Ты в порядке, дорогушенька? — спросила мисс Маунтджой. — Ты выглядишь измученной.

Может быть, виновата была нервозность или это была бессознательная попытка сдержать тошноту, но, к своему ужасу, я обнаружила, что выпаливаю:

— Вы когда-нибудь слышали о мистере Твайнинге из школы Грейминстер?

Она задохнулась. Лицо покраснело, потом посерело, как огонь вспыхивает и затем угасает в пепел. Она извлекла кружевной носовой платочек из рукава, смяла его и засунула в рот, и несколько секунд сидела, раскачиваясь, в кресле, сжимая кружево зубами, словно матрос в восемнадцатом веке, которому должны ампутировать ногу.

Наконец она взглянула на меня полными слез глазами и дрожащим голосом произнесла:

— Мистер Твайнинг был братом моей матери.

6

Мы пили чай. Мисс Маунтджой откуда-то достала помятый оловянный чайник, покопавшись в сумочке, добыла грязный пакетик чая «Пик Фринс».

Я сидела на маленькой библиотечной стремянке и угощалась печеньем.

— Такая трагедия, — рассказывала она. — Мой дядя был заведующим пансионом Энсон-Хаус целую вечность — или так казалось. Он очень гордился своей школой и своими мальчиками. Он не жалел усилий, чтобы побудить их всегда хорошо учиться, подготовиться к жизни.

Он часто шутил, что говорит по-латыни лучше, чем сам Юлий Цезарь, и его учебник по латинской грамматике, — Lingua Latina Твайнинга, — опубликованный, когда ему было лишь двадцать четыре года, кстати, был образцовым учебником в школах по всему миру. Я до сих пор храню экземпляр рядом с кроватью, и, хотя мало что могу прочитать, я иногда люблю брать его в руки, он дарит мне уют: qui, quae, quodи тому подобное. Эти слова звучат так успокаивающе.

Дядя Гренвиль все время что-то организовывал в школе: дискуссионный клуб, лыжный кружок, клуб велосипедистов, общество любителей роббера. [20] Сам он был страстным фокусником-любителем, хотя и не очень хорошим — вы всегда могли заметить его ухищрения. Он с энтузиазмом коллекционировал марки и научил мальчиков интересоваться историей стран, выпускающих марки. И это привело к его гибели.

20

Роббер — карточная игра.

Я

перестала жевать и выжидательно села. Мисс Маунтджой, похоже, погрузилась в грезы наяву и вряд ли продолжила бы без поощрения.

Постепенно я подпала под ее чары. Она говорила со мной как женщина с женщиной, и я поддалась. Мне стало жаль ее… действительно жаль.

— К его гибели? — переспросила я.

— Он совершил большую ошибку, оказав доверие нескольким негодным мальчишкам, вкравшимся в его милость. Они притворились, что их интересует его коллекция марок, и изобразили еще больший интерес к коллекции доктора Киссинга, директора. В то время доктор Киссинг считался самым большим в мире авторитетом по маркам «Пенни Блэк» — самой первой почтовой марки в мире — во всех ее вариациях. Коллекция Киссинга была предметом зависти — и я говорю это обдуманно — во всем мире. Эти злобные создания убедили дядю Гренвиля выступить посредником и устроить частный просмотр коллекции доктора.

Во время изучения главной жемчужины коллекции, совершенно особенной «Пенни Блэк» — не помню подробности, — марку уничтожили.

— Уничтожили? — спросила я.

— Сожгли. Один из мальчиков поджег ее. Он хотел пошутить.

Мисс Маунтджой подняла чашку с чаем и, словно прядь тумана, отплыла к окну, где простояла, как мне показалось, очень долго. Я начала думать, что она забыла обо мне, и тут она снова заговорила:

— Конечно, в несчастье обвинили моего дядю… Она повернулась и взглянула мне в глаза.

— А конец истории ты сегодня утром узнала в ремонтном гараже.

— Он покончил с собой, — сказала я.

— Он не покончил с собой! — воскликнула она. Чашка с блюдцем выпали у нее из рук и разбились вдребезги. — Его убили!

— Кто его убил? — спросила я, беря себя в руки и даже умудрившись грамматически правильно сформулировать вопрос. Мисс Маунтджой снова начала раздражать меня.

— Эти чудовища! — плюнула она. — Эти отвратительные чудовища!

— Чудовища?

— Эти мальчики! Они убили его так же верно, как если бы взяли клинок в руки и всадили ему в сердце.

— Кто они были, эти мальчики… эти чудовища, имею в виду? Вы помните, как их звали?

— Зачем тебе знать? Какое право ты имеешь беспокоить эти призраки?

— Я интересуюсь историей, — ответила я.

Она провела рукой перед глазами, словно приказывая себе выйти из транса, и заговорила медлительным голосом женщины, находящейся под воздействием лекарств:

— Это было так давно… Очень давно. Я вряд ли вспомню… Дядя Гренвиль называл их имена, перед тем как он…

— Был убит? — подсказала я.

— Да, верно, перед тем как его убили. Странно, не так ли? Все эти годы одно имя помнилось мне лучше всего, потому что напоминало мне обезьянку… обезьянку на цепочке, знаешь, с шарманкой, в маленькой круглой красной шапочке и с жестяной баночкой.

Она неловко нервно хохотнула.

— Джако? — предположила я.