Сладостно и почетно
Шрифт:
Сев на диван, он долго смотрел на бюст Минервы над книжными шкафами, потом откинул голову на спинку и закрыл глаза. Он не знал, правильно ли сделал, что приехал. Это, очевидно, последний его приезд — ну, разве что произойдет какое-нибудь чудо, какое-нибудь исключительное — на грани чуда — стечение обстоятельств. Но маловероятно. Пока что обстоятельства складываются против: срыв за срывом, неудача за неудачей. Вчера, в субботу, провалилась вторая в течение одной недели попытка Штауффенберга — на этот раз в «Волчьем логове». Он вылетел в Растенбург утром, совещание
А сегодня утром в штабе округа Эриху доверительно сообщили, что на Западном фронте убит Роммель. Как бы ни относиться к «герою пустыни», он был решителен, смел, солдаты действительно души в нем не чаяли; недаром заговорщики в Париже прилагали столько усилий, чтобы заручиться его поддержкой. Теперь эта важнейшая фигура сошла с доски, а кто оставался — трус Клюге? Не пользующийся никакой популярностью у немцев и ненавидимый французами Штюльпнагель? Какое уж тут «чудо»…
Людмила, помыв землянику, вернулась с тарелкой в кабинет и, увидев Эриха с закрытыми глазами, осторожно подошла на цыпочках.
— Я не сплю, садись сюда, — сказал он, не открывая глаз, и протянул руку.
— А я подумала… — она поставила тарелку, села рядом, прижавшись к нему. — Может быть, ты поспишь? Отдохни, а потом мы съездим куда-нибудь, если хочешь…
— Нет, что ты, я не сплю днем. Посмотри на меня, Я до сих пор вижу, как ты на меня посмотрела тогда — я ждал на мостике, помнишь?
— Да, — шепнула она, приложив щеку к его ладони. — Я очень хорошо помню, как ты ждал… Ты там стоял и смотрел в воду, а когда поднял голову и оглянулся, у тебя лицо стало вдруг совсем… мальчишеское, наверное, я не знаю, как точно определить…
— Мальчишеское? Это потому, наверное, что я в тот момент увидел, как ты на меня посмотрела. Я не знаю… это, наверное, звучит как-то… хвастливо, что ли, но мне тогда показалось, что ты вся словно осветилась изнутри.
— Почему хвастливо?
— Ну… получается ведь, будто я допускаю, что ты так обрадовалась, увидев меня.
— Но я действительно обрадовалась… Скажи, о чем ты сейчас подумал?
— А что?
— Я просто увидела в твоих глазах, что тебе — грустно? Нет, другое — тяжело, печально, не знаю, как сказать, — здесь, наверное, много синонимов, да?
— Много, — кивнул он, прижимая к губам ее пальцы. «Скорбно», например; хорошо, что она не знает этого слова. Скорбно. Наверное, лучше было не приезжать — для нее, во всяком случае. Ждала, конечно, но все-таки — уже семь недель, а теперь все заново, и острее… Хотя приехать все равно было необходимо.
— Пока я не забыл, любимая, — сказал он. — Есть одно дело — давай уж с ним покончим сейчас, чтобы потом не думать. Хорошо?
— Да, только ты ешь землянику, ее действительно нельзя оставлять, а мне одной не съесть.
— Спасибо. Спасибо, очень вкусно… Послушай, помнишь, я говорил
— Да, помню. Фотографии подошли по размеру?
— Вполне. Так вот, Люси… — он поднял с полу портфель, расстегнул пряжки и достал плотный конверт. — Я привез эти бумаги. Здесь их не оставляй — возьми в Шандау, а там спрячешь где-нибудь. Надежно, но чтобы можно было достать в любой момент. Ты меня поняла?
Она кивнула, глядя на него настороженно.
— Эрих, что-нибудь… случилось?
— Пока нет. Значит, так — в этом пакете находится полный комплект документов на имя Гертруды Юргенс, «народной немки» родом с Южной Украины. Здесь все — удостоверение личности, эвакуационный лист с отметками эвакопунктов в Лемберге и Бреслау, продовольственные карточки, деньги. Здесь же найдешь направление в беженский лагерь в Аугсбурге — это в Баварии, недалеко от Мюнхена, — оно служит пропуском и дает право купить железнодорожный билет. Денег тебе должно хватить до конца войны — здесь три тысячи марок.
— Но…
— Погоди! Как я говорил, это сделано в порядке предосторожности — может быть, тебе вообще не придется воспользоваться этими бумагами. Все выяснится в ближайшие дни.
— Но как же я узнаю, Эрих? — спросила она упавшим голосом. Ей все еще казалось, что это не всерьез — чьи-то чужие документы, пропуск в Баварию… Зачем ей Бавария, если он сам говорил, что война скоро кончится?
— Узнаешь, — сказал он. — Узнаешь по радио, из газет, и сама поймешь, как действовать дальше. Больше я тебе ничего сказать не могу, но это все очень серьезно, поэтому, если ты поймешь, что надо бежать, делай это немедленно. Слышишь? Штольницам ты в этом случае ничем не поможешь, твое присутствие может лишь помешать… Да, вот что еще! Из Дрездена лучше уехать не по железной дороге, мало ли что — случайно может встретиться кто-то, кто тебя видел здесь как «восточную работницу», — вероятность минимальная, но к чему рисковать…
— Ты считаешь, лучше пароходом?
— Нет, ни в коем случае, там тоже могут проверять. Лучше всего воспользоваться попутной машиной. Помнишь, тот мост у Кадица? Ты еще спрашивала, куда ведет автобан. Выйдешь на него и останавливай любую машину в западном направлении, беженцы часто так делают, и их охотно подвозят. Это никого не удивит. Тебя довезут до какого-нибудь города — Хемниц, Иена, чем дальше, тем лучше, а там купишь билет до Аусбурга. Если в лагере спросят, чем приехала, так и скажешь: сначала попутными машинами, потом поездом:
— А военные грузовики тоже можно останавливать?
— Почему же нет, — Эрих пожал плечами. — Не каждый остановится, понятно, формально это не разрешается, но обычно на запрет смотрят сквозь пальцы. Беженцы вызывают сочувствие… особенно девушка. Одеться тебе надо будет как-то… Ну, ты видела, как одеты эвакуированные. Попроси Штольница раздобыть старый рюкзак, лыжные брюки, это самое удобное…
— Боже мой, — проговорила она, — я действительно ничего не понимаю — просто не могу поверить — откуда это все вдруг…