Сладострастие бытия (сборник)

Дрюон Морис

Затем, улыбнувшись, он добавил:

– Вам следовало бы сказать вашему фотографу, чтобы он снял Альбертини, он сидит вон там… А то он совсем извелся оттого, что никто не обращает на него внимания.

Сидя вдвоем за «своим» столиком в дальнем зале, Туллио Альбертини и звезда Карин Хольман с тоской во взгляде жили своей огромной показной любовью. Подробности их встречи в Голливуде, похищения Карин Туллио, их разводов, их последующей женитьбы заполнили газеты и журналы Европы и Америки, явились причиной скандалов и заставили мечтать о любви горничных обоих континентов. Альбертини, бывший прежде всего собственным постановщиком, давал сообщения в прессу о каждом этапе

развития их страсти и позволял публиковать их письма. Он относился к себе как к умершему гению, чью жизнь следовало бы показать на экране. Толпа обрекла их на вечное счастье.

Когда к ним направился фотограф, Альбертини смог заставить себя сделать усилие не смотреть в объектив и изобразил на лице выражение человека, который с крайней неохотой несет тяжкое бремя славы.

Фотоаппарат в очередной раз запечатлел Лауру и Петрарку, глядящих друг другу в глаза, соединивших лежащие на скатерти руки; при этом он был погружен в глубокие раздумья, а она в восхищении приоткрыла свои красивые губы.

Затем Альбертини повернул голову в сторону Викариа, и их взгляды встретились. Некоторое время разделенные залом два самых великих кинорежиссера Италии мерили друг друга взглядом: один – любитель ярких эффектов, другой – настоящий творец, один поставил искусство на службу личным интересам, другой сам этому искусству преданно служил. Потом они наконец улыбнулись друг другу, поскольку перед улыбкой Викариа устоять было невозможно.

– Да, я, возможно, приеду еще недельки через три вместе с балетом маркиза де Паламоса; они поставили несколько танцев на мою музыку, – вновь заговорил Огеран, приступая к четвертому блюду.

Было около половины третьего, когда, как обычно, в ресторан вошла Лукреция Санциани. И как обычно, на нее устремились взгляды всех присутствующих и шум разговоров резко прекратился. Можно было подумать, что в те места, куда она приходила, Санциани приносила с собой новое измерение. На голове у нее была все та же шляпа из шкуры пантеры. Она пробежала по залу своим неспокойным взглядом и направилась к стоявшему в углу свободному столику.

Деньги, вырученные от продажи часов, кончились за две недели. И теперь она ела один раз в день, ничего не платя.

Не дожидаясь заказа, официант поставил на стол перед ней ее обычный обед: вареные стебли сельдерея, тарелку макарон с сыром, большой стакан молока – короче, дежурные блюда.

– Это графиня Санциани, – пояснил Викариа парижскому журналисту. – Одна из последних великих европейских куртизанок. Она была любовницей Д’Аннунцио, кайзера…

– Как, Санциани? Это действительно она? – сказал Огеран. – Так она еще жива? Помнится, я видел ее однажды в Париже. Она тогда была уже немолода, но как необычно выглядела! И какие про нее рассказывали истории. У нее был ужасный роман с Вильнером. А потом с некоторыми политическими деятелями, с финансистами… – Он пощелкал языком и добавил: – Но как она изменилась! Ее просто не узнать! Какая драма для такого лица!.. Когда Викариа говорит «куртизанка», – Огеран обращался к журналисту, – он прав, но не совсем точен. В том смысле, в каком мы обычно воспринимаем куртизанок. Я хочу сказать… не в том роде, как Лиана де Пужи на площади Перейры… Понимаете… Это скорее… Вандомская площадь.

– Она живет в моем отеле, на одном со мной этаже, – вставил Гарани.

– И вы с ней видитесь? Вы говорите с ней?

– Она ни с кем не разговаривает.

– А следовало бы вам с ней поговорить. Это же кладезь воспоминаний, – промолвил Огеран.

– Да, это может быть интересным, – согласился журналист.

Он уже придумал и подзаголовок: «В ресторанчике,

где собираются звезды, графиня Санциани обедает с призраками своих знаменитых любовников».

Нино вмешался в этот разговор, наклонясь между Викариа и журналистом и фамильярно опершись на спинки их кресел.

– Вы не представляете себе, до чего эта женщина была красивой, – сказал он. – Даже когда ей исполнилось уже пятьдесят лет. Когда я увидел ее в первый раз… Я только открыл ресторан, дела мои шли не очень хорошо… она вышла из машины, желтой как солнце и занявшей всю улицу, и я подумал: «Этого не может быть, неужели эта женщина идет ко мне?» Она вошла с двумя своими борзыми в сопровождении какого-то худого господина, который, как я потом узнал, был египетским принцем. Она спросила у меня, какое фирменное блюдо подают в моем ресторане. Я ответил, что фасоль в масле. Она расхохоталась и велела мне зажарить для нее фазана. А потом она приходила сюда со всеми своими знакомыми… И можно сказать, что она создала мне репутацию. Такое не забывается. Потом она пропала. Всю войну она была за границей. А в прошлом году я вновь увидел ее… Как, однако, плохо кончают люди… И мне от этого грустно…

– Прошу прощения, – сказал, вставая, Мишель Санлис.

Сделав знак своему фотографу, он с профессиональной самоуверенностью подошел к Санциани и спросил, не согласна ли она дать ему интервью.

– Я много слышал о вас. Вы были очень известны, – добавил он.

Она пристально посмотрела на него, потом произнесла:

– Красивое лицо.

– Вы, кажется, знали Вильгельма Второго, Габриеле Д’Аннунцио… Не могли бы вы поделиться со мной некоторыми вашими воспоминаниями?

Она ответила с достоинством, встречаться с которым ему приходилось не столь уж часто:

– Моя жизнь, месье, принадлежит только мне. И я рассказываю о ней лишь самой себе.

– А вы не подумывали написать мемуары? – продолжал настаивать молодой человек. – Уверен, что это очень бы заинтересовало мою газету. Все, что вы видели…

– Интерес представляет не то, что я видела, месье, а то, чем я была. Моя жизнь – это не жизнь простой зрительницы.

– Конечно, мадам. Но в конце концов, столько знаменитых людей… Не могли бы вы рассказать мне хотя бы о тех, кто уже умер?

На бледном лице графини появилось выражение высокомерной снисходительности, а огромные черные глаза засверкали еще ярче.

– Никто не умер, – произнесла она, – и времени не существует. Но это известно одной лишь мне. Это моя тайна. Вам этого не понять, вы живете в мире иллюзий, это свойственно вашему возрасту. Ну что же, если хотите увидеться со мной, приходите ко мне завтра в отель «Гамильтон-хаус».

– А где это? – осведомился журналист.

– Последний дом на Пикадилли, на углу Гайд-парка… Если он завтра будет еще стоять. После этих ужасных бомбардировок!..

Она, казалось, не обратила внимания на выражение изумления, появившееся на лице молодого человека.

– Война застала меня здесь, – снова заговорила она, – и я здесь осталась. А вот война четырнадцатого года меня увлекала. Тогда я совершила великие деяния. Вот уж о чем будет интересно рассказать! Но эта война мне неинтересна. Я ко всему этому испытываю…

И в этом «ко всему этому», а также в рассеянном взгляде, которым она обвела зал, отразились и сожженные дотла города, и усеянные бесплодным железом поля, и переправляющиеся за моря народы, и превращенные в тряпку флаги на фронтонах зданий, и реки, прибивающие к опорам мостов горы трупов, и разрываемое железными смерчами небо, и ревущие по ночам сирены, выражающие страх человеческий…