Сладострастие бытия (сборник)
Шрифт:
Тулуза. Состав еще не остановился, а в обоих концах вагона уже раздаются крики:
– Месье, я запрещаю вам подниматься! Нет, месье, вы не сойдете! Мадам, отойдите назад, пожалуйста! Ну же, будем немного дисциплинированными!
Это не перебранка между пассажирами. Просто слишком усердствует полиция путей сообщения, последняя из полиций, порожденных вишистским правительством. Любопытно наблюдать, как присутствие немцев заставляет их сегодня раздуваться от собственной важности. Держиморды принимают
Число служб порядка на перроне столь непомерно, что парализует все. Национальная гвардия в хаки с карабином на ремне, жандармерия в синем, прежняя государственная полиция, новая государственная полиция, контроль территории в штатском, в плащах с нарукавной повязкой, охрана путей сообщения. Здесь пять, шесть, десять полиций, поскольку есть еще и «тайная», а также личная полиция маршала и личная полиция Лаваля.
Человека, который в 1919 году прошел парадом под Триумфальной аркой, стали в конце концов называть «маршалом полиции».
И вскоре ему на самом деле только это и останется: с одной стороны – прежние служаки Республики, против желания продолжающие делать свое дело, потому что никакого иного не умеют; а с другой – полчище свеженавербованных приспешников, которые стараются оправдать свои тройные продовольственные пайки.
Поезд изрыгает необычайное количество немцев. Вижу нескольких с подушками первого класса под мышкой. Они положат их в свои грузовики или танки, чтобы сидеть было удобнее.
Шестеро вишистских полицейских безразлично смотрят на это. Собственно, раз правительство позволяет каждый день забирать локомотивы, почему бы и солдатам не уносить подушки?
Контролер пообещал посадить меня в первом классе после Монпелье, а пока нашел место во втором, но оно освободится только на следующей станции.
Коридор тут тоже битком набит, я ничего не выиграл от перемены; одно облегчение – здесь меньше зеленых мундиров.
Стоящий рядом со мной мужчина лет тридцати смотрит, как я сворачиваю себе сигарету с помощью маленькой машинки. У меня с собой только грубый табак-самосад, очень едкий, который крестьяне тайком выращивают и сами нарезают. Надо распределить табак в машинке, смочить бумагу, медленно надавить на крышечку. Сигарета лопается. Начинаю снова. Это целая наука, это хитроумно, гениально.
Мой сосед улыбается и любезно протягивает мне портсигар.
– Я вас в самом деле не обделю?
– Нет-нет, угощайтесь, пожалуйста, – отвечает он.
Беру сигарету с благодарностью. У моего соседа очень легкий акцент, фламандский или эльзасский; не могу точно определить. Меня так и подмывает спросить его, откуда он родом, но не осмеливаюсь. У стольких людей сейчас свои маленькие секреты… Мы обмениваемся несколькими банальными словами о пайковом распределении, точнее сказать, об исчезновении табака. Добыть себе курево стало наваждением, худшим быть может. Норма дает право на четыре
– У вас хорошие сигареты, – говорю я. – Довоенное производство.
Кто-то тихонько прикасается к моему плечу. Оборачиваюсь:
– О, Пьер! Как дела, старина?
Подошедший одобрительно смотрит на меня, словно благодаря за то, что его назвали просто Пьером. Но не дурак же я называть вслух его фамилию. А Пьером могут звать кого угодно.
– Ну, что нового?
– Сами видите, разъезжаю… как обычно, – шепчет он, улыбаясь.
Я замечаю некоторую усталость в его бледных и довольно некрасивых чертах.
– Уже четвертую ночь не сплю, – объясняет он. – Но это пустяки. Впрочем, сегодня вечером весьма рассчитываю отдохнуть.
Он говорит спокойно и очень тихо. Я избегаю спрашивать, где его можно найти и где он живет. Не думаю, впрочем, что он останавливается два дня подряд в одном месте.
Пьер – мелкий безвестный журналист, вел до войны театральную хронику. За те четыре года, что я его знаю, у него все тот же плащ и та же спокойная улыбка. Несколько месяцев назад, случайно встретив меня в поезде, как сегодня, он немного смущенно попросил меня больше не называть его по фамилии.
– Меня зовут Пьер Имярек, – сказал он мне.
Я понял, что он принадлежит к той удивительной подпольной Франции, которая будет стоить Германии, да и стоит уже, целой армии в мундирах. У меня даже впечатление, что Пьер – руководитель одной из крупных организаций Сопротивления. Но это мы узнаем лишь позже. Он работает с профсоюзными рабочими, офицерами, студентами изящных искусств, университетскими профессорами, учителями, автомеханиками, печатниками, нотариусами, инженерами, столярами, писателями из правых, коммунистами, набожными католиками, актерами, врачами, социалистами-революционерами.
Пьер внезапно перестает говорить. Вижу, как он медленно прикасается указательным пальцем к губам, словно в задумчивости. Но жест слишком медленный, слишком нарочитый, чтобы быть машинальным. Он означает: умолкни. Глаза Пьера слегка скользнули влево. Тоже смотрю туда.
К человеку, который секунду назад угостил меня сигаретой, присоединился за нашей спиной какой-то тип с эмалевым значком на лацкане пиджака – маленькая красная свастика на белом фоне. Бывший сосед перехватил мой взгляд. Выглядит смущенным. Я слышу, как он спроваживает другого, очень тихо, но резко, по-немецки… Гестапо.
Мгновенно чувствую себя испачканным воспоминанием о словах, которые обращал к этому человеку. А я еще принял его за бельгийца, который занимается контрабандой табака…
Я ничего не заметил. Но у Пьера, привыкшего за многие месяцы к подпольной жизни, острый глаз преследуемого животного.
– К счастью, среди них полно кретинов, – шепчет он, когда человек со свастикой удаляется. – Как? Бросаете такой длинный окурок? Да вы богач, – добавляет он удивленно и с упреком, словно я на его глазах бросил хлеб в грязь.