Сладострастие бытия (сборник)
Шрифт:
Мадемуазель Каде учтиво поздоровалась, справилась о самочувствии господина графа, о трудах каноника, о бодрости мадемуазель Эме, потом вернулась к кассе, откуда двадцать лет наблюдала за движениями приличного марсельского общества.
Одетые как дамы-благотворительницы, барышни Каде оживляли свои черные платья несколькими стеклянными украшениями, которые выглядели карамелью и леденцами, да и все в них – розовые не по возрасту лица, позы, как на коробках конфет, сама их манера изъясняться – казалось обсахаренным.
Каждый день после пяти часов любопытство большой провинции, женская праздность, детское обжорство сосредоточивались в «Кастельмуро», между панелями
Мари-Франсуаза пикировала прямо на одноногий столик, откуда графиня де Мондес, сидящая с соломинкой во рту над кофе по-льежски, помахала ей рукой.
– Эта малышка Аснаис свежа, как пышечка, – шепнула старшая из Каде.
– Неспроста это чаепитие с графиней, у нас, – ответила младшая. – Наверняка за всем этим свадьба, чему я не удивлюсь.
– Надеюсь, сделаем буфет.
Мари-Франсуаза представила Минни свои смущенные извинения:
– Не думала, что опоздаю.
– Вы вовсе не опоздали, мое дорогое дитя. Это я всегда прихожу раньше срока.
Сначала беседа крутилась около моды. Графиня категорично высказалась за туфли с круглыми носками, отвергнув острые:
– Это надо оставить горничным.
Поскольку на Мари-Франсуазе были как раз остроносые туфельки, она убрала ноги под стул.
Что касается ногтей, то «женщинам мало-мальски светским» подобало наносить только бесцветный лак. И Мари-Франсуаза спрятала пальчики под края блюдца.
Потом графиня внезапно начала свою атаку:
– Я не могла не заметить, мое дорогое дитя, что вы питаете некоторый интерес к моему сыну, а с другой стороны, что он сам очень вами увлечен.
Мари-Франсуаза покраснела. Если бы место больше к этому располагало, она бросилась бы на шею госпоже де Мондес.
«Ну вот, Лулу поручил своей матери сказать мне то, что не осмеливался объявить сам», – подумала она.
– Только, дитя мое, мужчины есть мужчины, – продолжила графиня, отметив свою фразу глубоким вздохом. – Есть вещи, о которых я должна вас уведомить. Полагаю, это мой долг.
Ах, с каким тактом графиня де Мондес взялась исполнить этот долг! Какую деликатность приложила, чтобы раскрыть глаза невинной девушке! Какой героизм ей понадобился, чтобы поведать Мари-Франсуазе о драме, потрясшей семейство Мондесов, и как бы ей хотелось сохранить в тайне этот стыд! Какая крестная мука для матери быть вынужденной к такому признанию! Но, по совести, могла ли она смолчать? Она испытывает слишком большое уважение к Мари-Франсуазе, а потому не вправе допустить, чтобы та увязала в безысходных иллюзиях. Ей бы не хотелось, чтобы Мари-Франсуаза из-за того, что не была предупреждена, оказалась в нелепой или скандальной ситуации. Она чувствует себя морально обязанной… Да, у Лулу будет ребенок… Да, от кухарки. Мари-Франсуаза ее видела, когда та подавала на стол… Минутная ошибка, но из тех – увы! – что губят целую жизнь. Минни надеялась, что Мари-Франсуаза сумеет уважить оказанное ей доверие и сохранит полнейшее молчание…
– Что вы хотите, мое бедное дитя, мужчины есть мужчины, – повторила графиня в виде заключения.
Она была так увлечена,
Минни заставила ее выпить стакан холодной воды, не переставая говорить:
– Как? Значит, эти планы были уже так серьезны? Ах! Вы сами подтвердите мне, что я поступила правильно! Рано или поздно вы бы узнали. Это как хирургия: чем дольше откладываешь операцию, тем больше страдаешь.
Она еще раз довольно внимательно осмотрела девушку и подумала: «Нет, решительно я не смогла бы прийти с ней к Дансельмам».
Минни сделала выбор между несчастьем стать бабушкой и несчастьем стать свекровью: поскольку одного было не избежать, она, по крайней мере, воспользовалась им, чтобы уничтожить другое. К тому же незаконнорожденного ребенка можно утаить, а невестку нет. А во-вторых, в жизни женщины бывают моменты, когда конкурентки нестерпимы.
Мари-Франсуазе удалось овладеть собой по пути к порогу кондитерской, где графиня де Мондес поцеловала ее почти по-матерински, в обе щеки, из-за обеспокоенного взгляда сестер Каде. Но, едва оставшись одна на тротуаре, Мари-Франсуаза почувствовала, что не может вернуться к себе в таком состоянии. Отвечать на вопросы, объяснять, что случилось… Никто не сможет понять, и в первую очередь ее семья. Отца ее разочарование лишь позабавит, даст повод поиронизировать. Ее жизнь разбита. Навсегда. От столь тяжкого унижения, от столь трагического разочарования не оправляются… И вместо того чтобы подняться обратно по Райской улице, она пошла топить свое горе среди толпы на бульваре Ла Канебьер.
Судьба захотела, чтобы Лулу, вышедший в этот час из Торговой палаты и направлявшийся по своему обычаю к кафе-мороженому, заметил ее. Она шла неуверенным шагом, опустив глаза в землю и держа под носом платок.
– Э, да что случилось, Мари-Франсуаза?
– Ах! Вы, никогда… Я никогда больше не хочу вас видеть! – воскликнула Мари-Франсуаза, простирая руку. – Ваша матушка мне все рассказала… Это слишком ужасно… Ваш ребенок!..
– Что? Моя мать вам рассказала? Да куда она лезет?
– Ах! Ни слова против вашей матушки. Она была великолепна… Чувство нравственного долга! Это вы чудовище!
Недобрый взгляд вспыхнул в серых глазах Лулу, и он нервно отбросил волосы назад.
– Чувство нравственного долга! – повторил он. – Ну что ж, она мне за это заплатит, шлюха!
Это слово, весьма далекое от ее представлений о языке Мондесов, особенно в устах сына, говорящего о своей матери, удивило Мари-Франсуазу. Но удивление было уже отнюдь не первым, и вполне приходилось ожидать, что Лулу способен на все.
Граф Владимир закончил уборку. Облокотившись на подоконник, где сохли его зернышки, он уже четверть часа поджидал с совком в руке, когда во двор выйдет госпожа Александр, чтобы бросить туда свой сор. В этой позиции и застал его сын. Граф обернулся: решительно в последнее время к нему в комнату слишком зачастили.
Лулу держал довольно несвежую большую коробку из-под шоколадных конфет от «Кастельмуро», перевязанную розовой шелковой лентой с множеством затяжек от прежних узлов.
– Мама угробила мою женитьбу, – сказал он. – Рассказала все Мари-Франсуазе Аснаис. Вроде бы во имя нравственности. Что касается маминой нравственности, я тут кое-что принес, это может тебя заинтересовать.
Граф Владимир воздел брови, и его длинные веки немного приподнялись.
– Где ты это взял? – спросил он.