Сластена
Шрифт:
Мы остановились, он поцеловал меня и сказал, что я — безнадежный случай. Когда я рассказала о своей ночной прогулке вокруг церкви с Люком и Люси, Том меня не одобрил. Потребовал обещания, что я больше не буду курить марихуану. Это вдруг проснувшееся в нем пуританство меня удивило, и, хотя сдержать такое обещание было бы легко, я только пожала плечами. Я подумала, что он не вправе требовать от меня обетов.
Я хотела узнать о его новой идее, но Том уклонился от ответа. Вместо этого он сообщил мне новости с Бедфорд-сквер. Машлер в восторге от «Болот Сомерсета» и хочет выпустить книжку к концу марта — рекордная быстрота в издательском мире, только потому возможная, что так влиятелен издатель. Цель — успеть к премии
Мы сидели на муниципальной скамье и смотрели на море, как пара пенсионеров. В небе полагалось быть убывающему месяцу, но тяжелое мандариновое облако не давало ему высунуться. Том обнимал меня одной рукой за плечи. Ла-Манш был маслянисто-глянцев и безмолвен, и я, впервые за много дней, ощущала покой и жалась к любимому. Он сказал, что его пригласили выступить с чтением на вечере молодых писателей в Кембридже. Другим участником будет сын Кингсли Эмиса Мартин; он тоже почитает из своего первого романа, который будет опубликован в этом году — и тоже Машлером.
— Я что хочу сделать, — сказал Том, — но только с твоего разрешения. — На другой день после чтений он хотел поехать из Кембриджа в мой город, чтобы поговорить с Люси. — Я задумал персонажа, который существует на окраине жизни, перебивается кое-как, но в целом доволен, верит в астрологию, картам таро и всякому такому, любит наркотики, но без излишеств, верит в разные конспирологические теории. Ну, например, что высадку на Луне снимали в студии. При этом в других отношениях он вполне разумен. Это женщина, хорошая мать, у нее маленький сын, она ходит на демонстрации против войны во Вьетнаме, она верный друг и так далее.
— Не очень похоже на Люси, — сказала я и, сразу почувствовав себя придирой, захотела поправиться. — Но она, правда, очень добрая и рада будет с тобой поговорить. С одним условием. Обо мне не говори.
— Согласен.
— Я ей напишу, что ты мой хороший друг, обнищал, ищешь, где переночевать.
Мы пошли дальше. Том никогда не читал на публике и тревожился. Читать он хотел финал, которым больше всего гордился, — страшную сцену смерти отца и дочери в объятиях друг друга. Я сказала, что неправильно выдавать фабулу.
— Мыслишь старыми категориями.
— Не забудь, я не интеллектуалка.
— Конец уже задан началом, Сирина, фабулы нет. Это размышление.
Кроме того, он беспокоился из-за протокола. Кому выходить первым — Эмису или Хейли? Как это решить?
— Эмису. Премьер выходит последним, — верноподданнически сказала я.
— Господи, если ночью проснусь с этими мыслями, не смогу уснуть.
— Может, в алфавитном порядке?
— Нет, стоять перед народом и вслух читать то, что они могут сами прекрасно прочесть… Не понимаю, зачем это. Меня в пот бросает по ночам.
Мы спустились к берегу, и Том стал швырять камешки в море; я села спиной к галечному склону, а он раскидывал голыши ногами, подыскивая камень подходящего веса и формы. Он разбегался по берегу и закидывал их далеко в редкий туман, и там белым пятнышком возникал беззвучный всплеск. Через десять минут он подошел и сел рядом, запыхавшийся и потный. Соленые его поцелуи делались все настойчивее, и мы уже готовы были забыть, где находимся.
Он сжал мое лицо ладонями и сказал:
— Слушай, что бы ни случилось, ты должна знать, как мне хорошо с тобой.
Я забеспокоилась. Такие прочувствованные слова герой в кино говорит своей девушке
Я сказала:
— Что бы ни случилось?
Он целовал мне щеки и прижимал меня к неудобным камням.
— Ну да, я хочу сказать, что никогда не передумаю. Ты очень, очень особенная.
Я удовлетворилась этим объяснением. Мы сидели под огражденной перилами набережной, в полусотне шагов от нее, и, наверное, похоже было, что мы вот-вот соединимся. Мне хотелось этого не меньше, чем ему. Я сказала:
— Не здесь.
Но у него был план. Он лег на спину и расстегнул молнию на брюках, а я скинула туфли, стянула колготки и трусы и затолкала в карман пальто. Я села на него, юбка и пальто укрыли нас колоколом, и каждый раз, когда я двигалась из стороны в сторону, он стонал. Думаю, в глазах прохожего на променаде мы выглядели вполне невинно.
— Остановись на минуту, — быстро сказал он, — или все кончится.
С откинутой головой, рассыпавшимися по камням волосами он казался мне красивым как никогда. Мы смотрели друг другу в глаза. До нас доносился шум машин с прибрежной дороги и, изредка, плеск маленькой волны.
Немного погодя он произнес без выражения:
— Сирина, мы не можем это прекратить. От этого никуда не денешься. Я должен тебе сказать. Все просто. Я люблю тебя.
Я хотела ответить ему тем же, но горло сжалось, и вышел только вздох. От его слов мы разрешились сразу и одновременно, со счастливым криком, утонувшим в шуме машин. Мы избегали этих слов. Они были слишком значительным, они знаменовали черту, которую мы опасались переступить, — переход от радостного романа к чему-то важному и неведомому, если не обременительному. Но сейчас это так не воспринималось. Я притянула к себе его голову, поцеловала его и повторила его слова. Это было легко. Потом я отвернулась, стала коленями на гальку и привела в порядок одежду. А думала в это время о том, что раньше, чем наша любовь начнет развиваться своим чередом, я должна сказать ему о себе. И тогда любовь кончится. Поэтому я не могу ему сказать. Но должна.
После мы лежали, держась за руки, смеялись в темноте, как дети, над нашим секретом, над нашей удачной проказой. Смеялись над огромностью произнесенных слов. Все остальные люди скованы правилами, а мы — свободные. Мы будем заниматься этим по всему миру, наша любовь будет везде. Мы сидели и по очереди курили одну сигарету. Потом оба стали дрожать от холода и отправились домой.
19
В феврале моя секция погрузилась в депрессию. Болтовня была изгнана — то ли сама собой умерла. В пальто поверх халатов и шерстяных кофт мы работали и во время перерывов на чай, и обеденных, словно во искупление своих неудач. Референт Чаз Маунт, обычно неунывающий и веселый, швырнул папку в стену, и я с другой барышней на коленях час собирали документы и раскладывали по порядку. Наша группа воспринимала несостоятельность агентов Заступа и Гелия как свою собственную. Или же их слишком глубоко законспирировали, или они просто ничего не знали. В любом случае, как повторял на разные лады Маунт, не было смысла в этом опасном и дорогостоящем мероприятии, если такие ужасы творятся буквально у нас за окном. Не нам было объяснять ему то, что он и без нас понимал: что мы имеем дело с ячейками, которые ничего не знают о существовании соседней, что, согласно передовице «Таймс», нам противостоит «самая организованная, самая безжалостная террористическая группировка на свете». И даже в те дни конкуренция между службами оставалась острой. Случалось, Маунт бормотал ритуальные проклятия в адрес лондонской и Королевской ольстерской полиции, обычные у нас, как «Отче наш». Полчище полицейских охламонов без малейшего понятия о сборе и анализе информации — такой был лейтмотив, только в более крепких выражениях.