Сластена
Шрифт:
Я сидел на кровати, разинув рот, и смотрел в другой конец комнаты, словно человек, увидевший, как из стены выходит тень его отца. Я видел роман, который собирался написать. И видел опасности. Я буду по-прежнему получать деньги, хотя знаю их источник. Грейторекс знает, что я знаю. Из-за этого я уязвим, я даю ему власть над собой. Задуман ли этот роман как месть? В общем, нет, но ты развязала мне руки. Ты не спросила, хочу ли я быть в «Сластене», а я не спрошу тебя, хочешь ли ты быть в моей книге. Иэн Гамильтон как-то рассказал мне о писателе, который вставил в роман интимные подробности своей семейной жизни. Жена негодовала, читая об их половой жизни и скрупулезно воспроизведенных постельных разговорах. Она с ним развелась, и он вечно сожалел об этом, не в последнюю очередь потому, что она была очень богата. А здесь никаких препятствий. Могу делать все, что захочу. Но нельзя всю жизнь сидеть с разинутым ртом. Я быстро оделся, нашел свой блокнот и исписал его за два часа. Мне надо было только рассказать историю, как я ее видел, — от той
Наутро в нетерпении я вышел до завтрака и купил у приветливого киоскера три тетради. Бристоль все-таки приличное место, решил я. Я заказал кофе в номер и принялся за работу — делал заметки, выстраивал план, набросал три абзаца для пробы. Написал почти половину первой главы. Во второй половине дня почувствовал беспокойство. Еще через два часа, перечитав, с криком отбросил ручку и вскочил, опрокинул стул. Дьявол! Скучно, мертво. Измарал сорок страниц единым духом. Никакого сопротивления, никакой трудности, никакой энергии, ничего неожиданного, яркого, странного. Ни напора, ни тяги. Все, что я видел, слышал, сказал и сделал, выложено в рядок, как фасолины. Это была не просто повествовательная неумелость. В самом замысле сидел глубокий изъян, и даже это слово не передает того, что должно было бы выразить. Попросту, всё было неинтересно.
Я портил драгоценный подарок, чувствовал себя отвратительно. Когда стемнело, пошел пройтись по городу и раздумывал, надо ли все-таки отправить тебе письмо. Проблема во мне, решил я. Не думая, я изобразил себя типичным героем английского комического романа — бестолковым и почти умным, пассивным, серьезным, дотошно объясненным, упорно несмешным. «Сижу, занимаюсь своим делом, размышляю о поэзии шестнадцатого века, и тут, поверите ли, входит ко мне в кабинет красивая девушка и предлагает мне пенсион». Что я укрывал за этим фарсовым фасадом? Всю душевную боль, очевидно, которой я даже еще не коснулся.
Я дошел до Клифтонского подвесного моста, где, по рассказам, можно иногда увидеть будущего самоубийцу, знакомящегося с местностью, просчитывающего нырок. Я дошел до середины моста и остановился, чтобы поглядеть в черное ущелье. Я снова думал о том, как у нас было второй раз в постели. У тебя в комнате, наутро после «Белой башни». Помнишь? Я лег на спину — какая роскошь — и ты качалась надо мной. Танец блаженства. Ты смотрела на меня сверху, и я мог прочесть на твоем лице только удовольствие и пробуждение настоящего чувства. А теперь я знал то, что ты тогда знала, что должна была скрывать, я пытался вообразить себя на твоем месте — сразу на двух местах: любишь и… докладываешь. Как это — и здесь, и докладывать? И я понял. Так просто. Не я должен рассказывать эту историю. Ты. Ты должна докладывать мне. Мне надо отказаться от себя и влезть в твою шкуру. Мне надо трансформироваться, стать трансвеститом, втиснуться в твои юбки, твои туфли на каблуках, в твои трусики и носить твою глянцевую белую сумку на ремне через плечо. Надеть ее на себя. Потом заговорить, как ты. Настолько ли хорошо я тебя знал? Нет, конечно. Настолько ли я умелый чревовещатель? Был только один способ это проверить. Начать. Я вынул из кармана письмо к тебе, разорвал и бросил клочки в темное ущелье Эйвона. Потом сбежал с моста обратно, поймал такси и провел канун Нового года и часть следующего дня за другой тетрадью, пробуя твой голос. Потом поздно вечером расплатился с гостиницей и поехал на машине домой, к встревоженным родителям.
Помнишь нашу первую встречу после Рождества? Это было третьего или четвертого января, как обычно, в пятницу вечером. Ты, наверное, обратила внимание на то, что я захотел встретить тебя на вокзале. Может быть, ты почувствовала в этом что-то необычное. Я никакой актер и боялся, что не смогу вести себя с тобой естественно, что ты догадаешься. Поймешь, что я все знаю. Проще встретить тебя в толпе на платформе, чем в тихой квартире. Но когда пришел поезд, и в проплывающем окне я увидел, как красиво ты потянулась за сумкой наверху, а через минуту мы крепко обнялись, меня охватило такое желание, что всякая нужда в притворстве отпала. Мы поцеловались, и я понял, что будет легко. Что могу желать тебя и наблюдать за тобой. Одно другого не исключало. Наоборот, подпитывало. Через час мы легли, и ты была так мила и собственнически изобретательна, что я, несмотря на продолжающееся твое притворство, выражусь совсем просто — улетел. Я чуть не потерял сознание. Так это началось — то, что ты изящно назвала «дорвался до сладкого». И наслаждение обострялось тем, что я мог потом вернуться к машинке и описать эти минуты от твоего лица — или двуличия. Среди прочего — то, каким ты меня видишь или представляешь себе, любовника и клиента «Сластены». Задачей моей было увидеть себя через призму твоего сознания. И если я отозвался о себе лестно, то из-за милых слов, что ты мне говорила. Благодаря этой обратной проекции моя задача была еще интереснее твоей. Твои хозяева не требовали, чтобы ты выяснила, как сама выглядишь в моих глазах. Я учился делать то, что ты делаешь, и даже лучше — добавлял лишнюю складку в ткань обмана. И как же я этим увлекся!
Потом, несколько часов спустя, на брайтонском берегу, точнее на холоде у Хоува. Всего второй раз за время нашей связи я лежал на спине, и мокрая галька холодила мне копчик. Прохожий полисмен на набережной забрал бы
Но не уходи из кухни. Побудь со мной. Дай мне выгнать из себя эту горечь. И давай поговорим о разысканиях.
Перед той пятницей, когда ты приехала в Брайтон, у меня состоялась вторая встреча с Грейторексом у него дома в Эгеме, в Суррее. Меня еще тогда поразила его открытость: он рассказывал мне о совещаниях по «Сластене», о разных ваших встречах в парке и у него в кабинете, о своем ночном визите на Сент-Огастинс-роуд и вообще о заведении. Узнавая все больше, я задавался вопросом: не хочет ли он себе на голову стать «четвертым человеком» или же вступил в сексуальную конкуренцию с твоим Тони Каннингом? Макс уверял меня, что «Сластена» — операция мелкая, и ей почти не придают значения. У меня сложилось впечатление, что он уже решил уйти из секретной службы и заняться чем-нибудь другим. Потом я узнал от Шерли Шиллинг, что он встретился со мной в Бристоле, чтобы поломать наш роман. Он вел себя несдержанно, потому что добивался только одного: уничтожить тебя. Когда я предложил увидеться еще раз, он решил, что я одержим злобой, и он с удовольствием добавит ей пищи. Позже он удивился, выяснив, что я все еще встречаюсь с тобой. Когда услышал, что ты намерена присутствовать на вручении премии в «Дорчестере», он пришел в ярость. Вот тогда он позвал знакомых журналистов и бросил нас на растерзание. Всего в этом году я встречался с ним три раза. Он столько мне открыл, так помог. Жаль, что он мне омерзителен. Он рассказал мне про Каннинга, как его последний раз допрашивали в конспиративном доме перед тем, как он поехал умирать на Балтику, как у него шла кровь носом, и он испачкал матрас, навеявший тебе жуткие фантазии. Грейторекса это очень забавляло.
При последней встрече он дал мне адрес твоей подруги Шерли Шиллинг. Я читал о ней в газетах: ловкий агент устроил соревнование между пятью издателями за ее первый роман, и в Голливуде выстроилась очередь за правом экранизации. Она была с Мартином Эмисом, когда мы читали в Кембридже. Она мне понравилась, а тебя обожает. Рассказывала мне, как вы шатались по Лондону и слушали паб-рок. Когда я признался ей, что знаю о твоей работе, она рассказала, как вы поработали уборщицами и как ей предложили стучать на тебя. Еще она упомянула твоего старого друга Джереми, так что в Кембридже я зашел в его колледж и узнал его эдинбургский адрес. Кроме того, я посетил миссис Каннинг. Сказал ей, что был студентом у ее мужа. Она была вежлива, но сообщила немного. Тебе будет приятно узнать, что о тебе ей ничего не известно. Шерли предложила отвезти меня к коттеджу Каннинга в Суффолке (она водит как сумасшедшая). Мы заглянули в сад и прогулялись по лесу. К концу я почувствовал, что видел достаточно и уже могу воссоздать обстановку твоего тайного романа, твоего начального обучения секретности.
Из Кембриджа, если помнишь, я поехал познакомиться с твоей сестрой и ее другом Люком. Ты знаешь, я дурь не люблю. Это такое психическое утеснение. Колючее, электрическое замыкание на себе, оно мне просто ни к чему, так же, как нет у меня безрадостной химической тяги к сладкому. Но расположить Люси и общаться с ней можно было только так. Втроем, в полумраке, мы сидели на подушках в их квартире, в самодельных глиняных горшках курились благовония, из невидимых динамиков лилась рага на ситаре. Пили очищающий чай. Она благоговеет перед тобой, бедняжка, отчаянно хочет одобрения старшей сестры и, думаю, редко его получает. Однажды она обронила с тоской, что это несправедливо — что ты и умнее, и красивее. Я получил то, за чем приехал, — услышал про твое детство и отроческие годы, хотя большую часть, наверное, мог забыть из-за дурмана. Но помню, на ужин ели сыр с цветной капустой и коричневый рис.
Я остался на ночь, чтобы в воскресенье послушать в соборе твоего отца. Мне было любопытно — ты рассказала в письме, как упала ему на грудь в дверях. Сдержанный и величавый, в тот день он совсем ничего не сказал. Его меньшие, величественные в свою очередь, не смутившись малочисленностью паствы, провели службу с живостью непоколебимых в вере. Человек с гнусавым голосом произнес проповедь, уверенную экзегезу притчи о добром самаритянине. Перед уходом я пожал руку твоему отцу. Он посмотрел на меня с интересом и дружелюбно спросил, приду ли я еще. Как я мог сказать ему правду?