Слава Перуну!

Прозоров Лев Рудольфович

Мечеслав стрелой летит через двор, пару раз чуть не падает, оскользнувшись. Голос Ясмунда звучит у ворот. Ну да, вон и отроки-приворотники уже потянулись к засову.

– Не открывать! – гаркает, выдохнув серебристое в лунном свете облако, Мечеслав. Отроки застывают двумя истуканами – вытянувшиеся лица, вытаращенные глаза.

Даже князь до этой ночи не отменял приказы Ясмунда.

Одноглазый – в плаще, в колпаке – поворачивается к вятичу. У другого это движение казалось бы самым обычным, естественным. Но

Мечеслав успел запомнить, как двигался Ясмунд.

Раньше.

– Сдурел, вятич? – и голос почти прежний.

Почти.

– Воевода… ты не уйдёшь… так. – Бровь над жёлтым глазом чуть выгибается. – Я не выпущу.

Отроки отступают в тень ворот, переводя побелевшие глаза с одного на другого. В глазах юных русинов идёт трещинами небо и колышется земля. Дружинник кинул в лицо одноглазому Ясмунду «не выпущу».

– Ты?

Мечеслав успел уйти от ринувшегося из-под плаща в лицо правого кулака. Только чтобы поймать скулою левый.

У смоленских сугробов на редкость мерзкий вкус.

Ясмунд уже повернулся спиною к дружиннику.

– Открывайте.

– С… стой, в-воевода… – выплёвывает Мечеслав Дружина, поднимаясь на ноги.

Ясмунд медленно поворачивается. В глазах стынет лютая, как зимний мороз, тоска. Ещё совсем недавно после такого его удара противник, самое малое, остался б лежать до утра.

– Уйди, – в голосе одноглазого боль, будто трещина. – Уйди, вятич. Не хочу увечить тебя.

– Нет.

Длань одноглазого плетью стреляет в сторону прижавшегося к воротине отрока, выхватывая из его ослабевших рук сулицу – и на обратном движении перехватывая оружие тупым концом вверх.

Мечеслав в последнее мгновение пропускает вскользь к боку целивший в подвздошье укол пяткой древка. Ныряет под хлесткий удар, метящий сбить с ног, перекатом подкатывается в ноги второму отроку, вскакивая, выхватывает его сулицу – и успевает развернуться, чтоб прикрыть голову древком от третьего удара.

Надо знать Ясмунда. Надо очень хорошо знать Ясмунда, видеть его и в учении, и в битве, чтобы понимать, как понимает это Мечеслав, каждое движение одноглазого кричит о боли…

Деревянный стук перекрещивающихся сулиц разносится по дружинному двору Смоленска. Но очередной выпад Мечеслава Дружины вдруг отзывается не деревом – глухим ударом о плоть. Вятич отскакивает назад, сам не веря тому, что он сделал.

На скуле Ясмунда, чуть ниже единственного глаза, на краю седой щетины, вспухает полоса кровоподтека.

Дядька перехватывает сулицу остриём вверх и перечёркивает кровоподтёк движением острого края, выпуская на волю кажущуюся в лунном свете чёрной струйку.

«А теперь он меня убьёт», – отстранённо проносится под волчьим колпаком Мечеслава Дружины.

– Дядька!!! – негромкий, но полный ярости крик, скорее даже громкое шипение сквозь зубы, проносится по двору порывом метели.

Ясмунда оклик накрывает приступом боли – былая гроза дружинников и отроков князя Святослава скособоченной угловатой корягой над ветровалом застывает перед воротами. Сулицу дядька кидает владельцу – потрясённый увиденным, тот чуть не роняет её наземь, бестолково мельтеша руками – будто ему кинули не собственное оружие, а живую змею. Второй отрок подхватывает свою сулицу с большим достоинством – ну, у него было на полтора удара сердца больше времени.

Князь даже не сбегает по лестнице – слетает с сеней огромным прыжком, плащ-корзно вздувается куполом за спиною. Клек не решается последовать примеру Пардуса – исчезает из глаз в направлении схода с сеней.

– Дядька!! Что?! Ты?! Творишь?! – Мечеслав пятится. Он никогда не видел великого князя в такой ярости. Отроков вообще, кажется, расплескало по брёвнам стены. Оказывается, Святослав умеет быть страшнее Ясмунда.

Дядька, опустив голову, выдыхает с клекочущим свистом облако пара.

– К чему тебе дядька, Святослав? – выговаривает он, не поднимая лица навстречу раскалённому взгляду воспитанника. – Ты давно не ребёнок. Хватит.

– Правда? – негромко, но очень нехорошим голосом переспрашивает подошедший уже вплотную князь. – А мне вот что-то кажется, что ты считаешь меня именно малолетком-несмышлёнышем, раз собрался уйти от меня тайком, в ночи.

Ясмунд неторопливо поднимает голову. Распрямляется, переставая напоминать небрежно брошенный на деревянный гвоздь-вешалку плащ неряхи.

– Да, – медленно выговаривает он, глядя в лицо воспитаннику. – Да. Ты прав. Это надо сделать… не так.

И Ясмунд, обойдя князя, как ни в чём не бывало направляется к дверям гридни.

А Мечеслав Дружина очень жалеет, что вернул сулицу отроку-приворотнику. Потому что сейчас вятича сжигает сильнейшее желание сломать её древко об колено.

«Надо сделать… не так». Всё равно – «надо сделать». Всё равно!

Он-то ждал, что князь прикажет Ясмунду, тот, по своему обыкновению, зыркнет из-под брови жёлтым глазом, но приказу подчинится – и всё снова станет, как прежде.

А князь, за плечом которого притих, переводя дыхание, запыхавшийся Клек, смотрел перед собою – и молчал. И даже не попытался запретить Ясмунду сделать, что одноглазый собирался.

Ясмунд спать не лёг – просто сел за пустой стол. Так он и сидел, пока немногие не спавшие в доме дружинники не разбрелись по своим спальным местам. Только Мечеслав, оставшись у входа в клеть, где раньше лежал седоусый, подозрительно поглядывал на ссутулившегося над столешницей княжьего наставника, пока сам князь не вошёл с клубом морозного пара с улицы и не уселся через угол от воспитателя – так же молча и неподвижно. Только тогда вятич позволил себе отправиться спать.