Слава
Шрифт:
Сейчас говорят, это была массовая традиция такая: если тебя забирают, то все родственники и друзья приходят, каются и рассказывают, мол, мы всегда подозревали, что это антисоветская сволочь.
Но я точно знаю: к счастью, далеко не все соглашались отказаться от своих, далеко не все. И, как правило, это были лучшие люди, я уверен. Люди, которые не хотели приспосабливаться, люди, у которых были собственные взгляды на жизнь. И они считали, что пусть лучше плохо, зато честно. Ну, собственно, как и большинство тех, кого посадили.
Когда папа вышел, вернулся на партийную работу. А секретарем горкома партии в это время в Днепре был Леонид Ильич Брежнев, который с папой встречался довольно часто. Уже потом, когда он был генсеком, папа всё
А вот мама в отношении партии проявила принципиальность. Ее стопроцентно в любое время приняли бы в партию, но она не захотела вступать из внутренних убеждений. Я с ней об этом говорил, она сказала: я беспартийный большевик, все принципы большевиков одобряю и всячески их поддерживаю, а быть членом партии не хочу и не буду. Притом, что на самом деле человек была абсолютно советский, сомнений нет. Может быть, она видела какие-то вещи, которые ей не нравились.
Тем более что мама из такой семьи – екатеринославские пролетарии, кожевенники. В отличие от местечковых брагинских евреев, это все коренные пролетарии, которые работали на кожевенном заводе на дублении кожи. Жуткая, тяжеленая ручная работа: шкуры замачивали, чистили, таскали их на себе – очень тяжелый труд. И, кстати, именно поэтому они все были физически очень сильными ребятами. У мамы три брата, так старшенькие брали оси от вагонеток, которые катали, и вместо штанги их выжимали. Очень сильные люди. Старший из троих был как-то очень скромный, я и сейчас точно не знаю, чем он занимался, кроме того, что погиб на войне.
Средний из братьев попал сначала в ЧК, ЧК потом трансформировали в НКВД, а в НКВД были свои подразделения – внутренние и внешние. Так вот он попал во внешние, связанные с дипломатическими кругами, с разведкой. И там он как-то быстро продвинулся, его назначили начальником личной охраны Молотова. Вячеслав Михайлович Молотов был в то время министром иностранных дел – наверное, один из самых знаменитых советских министров. Кстати, когда подписывали пакт Молотова-Риббентропа, дядя ездил на встречу в составе делегации, и тетя Женя – его жена – показывала мне бумагу, план размещения мест на этом совещании, где было отмечено его место за столом.
Он долго и успешно возглавлял это подразделение, еще задолго до войны его наградили орденом и медалью за боевые заслуги. А в 1941 году произошел террористический акт, хотели убить Молотова. К счастью, он не пострадал, ну а дядю сразу разжаловали. И так он стал из майора НКВД рядовым в штрафбате.
Дальше была понятная история, которую можно увидеть по наградным листам. Как он был настоящим мужиком, так и оставался. Из штрафбата стать младшим командиром – оно же понятно, что такое точно не по блату давали, такое давали за то, как воевал. Собрал уже солдатские награды и погиб в 1943-м под Ленинградом. И почти в то же время недалеко, в Карелии, погиб и его старший брат, мой старший дядя.
Вот так у мамы из трех братьев двое погибли, а младший – дядя Гриша – отправился на войну, когда ему еще 18 не было, – добровольцем, приписал себе годик и пошел. Он какие-то ускоренные курсы окончил, по-моему, трехмесячные или двухмесячные, ему лейтенанта присвоили. Вот он войну довоевал, даже уволился только в 1946 году.
Он получил тяжелое ранение в руку, до кости мясо было вырвано и так ничего и не наросло. Дядя как появился в Гомеле, для меня это был праздник: «Пацаны, а у меня же дядя офицер с войны вернулся!», про эту руку всем рассказывал, показывал, как награду великую: «Видите, какая рука?». А сколько ему было в том 1947-м? 20 лет. Совсем молодой парнишка, а он уже офицер отвоевавший и раненый.
Потом у него жизнь как-то по-дурацки сложилась. Он устроился на завод, где папа и мама работали, но очень
Дядю там тоже услышали, забрали в Ансамбль песни и пляски Белорусского военного округа, солистом. И вот его снова выдирают из этого ансамбля и отправляют служить на Сахалин, замполитом какой-то батареи. Причем их отправили сначала не на Сахалин, они сидели на берегу напротив Сахалина. В чем разница? На Сахалине ограниченный срок службы, как на всех островах, – больше двух лет нельзя, а на берегу – хоть всю жизнь. И он попал туда. Сын у него чахлый рос, болел все время, жена не работала – негде, так что дяде уже точно не до песен было. Он с каким-то большим трудом перебрался на Сахалин, отбыл два положенных года и уволился.
Война – штука такая, что пока на войне, вроде все здоровы, на войне больных не бывает, там или убьют, или живой. А вот после все болячки полезли, дядя Гриша тяжело болел, очень тяжело. И при всём при том это был очень жизнерадостный мужик. Я с ним когда встречался, будто с какой-то радостью соприкасался.
Детство
– А как началась война – ну, это я, конечно, как сейчас помню, мне же уже целых полтора года было – загрузили нас в эшелон и отправили недалеко, из Днепра на Урал, в Чкаловскую область. Из эвакуации только несколько воспоминаний сохранились. Там киргизы жили с нами, так вот киргизы пили чай, а сахара не было ни у них, ни у нас. Они пили чай с жареным пшеном, и мне это так нравилось, ничего тогда более вкусного не ел, чем это жареное пшено.
А в 1944-м папу перевели в Гомель, и мы, естественно, рванули к нему, мне тогда было четыре. Жили мы сначала в частном секторе, потому что весь город был разбит, просто сплошные руины. Дом занимали мы впятером, еще одна семья и, хорошо помню, красивый парень, летчик, Володя. Его сбили, он упал и сломал позвоночник, поэтому еле-еле ходил на костылях, а парень, действительно, такой красивый и хороший был. И пока мы жили там, он, к сожалению, умер.
Ну а мы – босота и босота, все у нас там было, только жрать нечего было. Поэтому мы стали ботаниками, мы ели «калачики» [3] , которые вдоль дороги росли, такие зелененькие кругленькие – это был любимый харч. Весна наступала – бузина зрела, бузину ели, тоже очень вкусно. Из деликатесов макуха была: это когда из семечек давят масло, остается шелуха, она прессуется, и такие получаются твердые круги коричневые. Так вот макухи раздобыть – это было вообще высший класс.
3
Имеются в виду плоды просвирника – одно- или двухлетнего растения семейства мальвовых. У травы листья округло-сердцевидной формы, мелкие бело-розовые цветки, а плоды – «калачики». Растение имеет много видов, и в народе его еще называют мышиной репкой. Прим. ред.
А в 1945-м мы уже переехали в город Гомель, на Комсомольскую улицу, – это был квартал разбомбленных домов, разрушенных до подвалов. Один дом на скорую руку восстановили и сделали там коммунальную квартиру. Вот в нашей коммунальной квартире было семей… ну не знаю, 18 – это самое малое, может быть, 21, точно я не помню. Дом был какой-то уникальный, потому что мама, когда белила потолки, на шкаф ставила тумбу, на тумбу стул и потом еле-еле доставала до потолка, такие они высокие были. Кухня была громадная. И на кухне стояли бочки с квашеной капустой, картошка. Хорошо помню, что жили там очень дружно. Вот все кричали: коммуналка-коммуналка, а у нас очень дружные семьи были.