Славные ребята
Шрифт:
— А что начнется?
— Как что? Опять наркотики.
— Она курит?
— Это бы еще полбеды, нет, она делает себе уколы. Она все перепробовала. Как говорится, шла по восходящей линии.
— И вы ничего не можете поделать?
— Пыталась… но все бессмысленно. А ведь она человек сильный. По собственной воле взять и перестать колоться — этому никто даже не поверит. Небывалый случай И все-таки она снова начнет. Иной раз я думаю, что она сознательно хочет себя доканать. Как Вирсавия.
Говорила она обо всем этом совсем просто, Марк смотрел на нее.
А
— У нас три года жил один мальчик, швед. Так вот благодаря ему и с ним Эльсенер открыла для себя любовь… Она уверяет, что до того не знала наслаждения. И не огорчалась, что не знает. Она вечно чего-то искала… в литературе и искусстве, жизнь для нее была именно поисками этого.
— А какова ваша роль?
— Моя? Да никакая. Я наркотиков не употребляю, я пью… немного.
— Почему вы остались здесь жить?
— А почему я должна куда-то ехать? Когда я сюда явилась, Эльсенер жила в какой-то хибаре. Хорошо еще, что попались честные мальчики… Ей опять-таки повезло! Я хочу сказать, — честные в отношении крупных сумм. Брали у нее один доллар, другой, ровно столько, сколько нужно на ежедневную порцию наркотика. Тетя хранила все свои драгоценности в обыкновенной обувной коробке, и, как я обнаружила, все они оказались целы. Никто к ним даже не притронулся. А ведь их было там больше чем на сто тысяч долларов. Зато все носильные вещи исчезли бесследно. Ходила она буквально в каком-то тряпье, которое ей соблаговолили оставить. Зато уверяла, что спаслась, возродилась, счастлива. И добавляла, что наконец-то очистилась. Мне удалось ее оттуда вытащить. И мы поселились в отеле. А я, поняв, что она Катманду ни за что не покинет, выстроила этот дом.
Все это Надин выпалила залпом, как бы желая облегчить душу.
— Да, но вы-то, вы?
— Я? Теперь я тоже не хочу уезжать.
— А почему?
— Не могу ее бросить… Но это только одна сторона правды, так сказать, внешняя. А настоящая правда в том, что… я тоже отвыкла.
— От чего отвыкли?
— От тамошней жизни… Даже представить ее себе не могу… Если случайно вспомнится Нью-Йорк, мне сразу тошно делается и страшно. Опять нацепить на себя все эти оковы… А здесь я свободна.
— От чего свободны? В чем? Это же бессмыслица.
— Видите ли, Эльсенер колется, а кроме того, еще и занимается любовью. Теперь она познала всю гамму чувств, связующих плоть и дух. И прекрасно их описывает. Когда она, к примеру, находится в состоянии экстаза, партнер ее тоже обязан прибегать к наркотикам, так как, чтобы ее удовлетворить, он должен уметь продлить наслаждение.
— То, что касается, если так можно выразиться, случая Эльсенер, я понимаю. Но вы-то, вы?
— Я? Почти то же самое. Скинув с себя бремя цивилизации, я тоже познала минуты экстаза.
— С мужчиной?
— Ну, не обязательно.
— А вы убедите Эльсенер, что если в Катманду ее удерживают только наркотики, то с тех пор времена сильно изменились, и в Нью-Йорке она найдет их сколько угодно.
— Так она меня и послушает, она же отлично понимает, что всему придет конец. В нашем кругу
— Вы думаете?
— Не думаю, уверена. А потом ведь не забывайте… мужчины. Когда у нас жил тот молодой швед, все кое-как еще шло, но год назад он уехал. Эльсенер чуть не рехнулась. Искала его повсюду. Ночью, днем. Но, конечно, не нашла ни его, ни — увы! — достойного ему заместителя. После его отъезда мальчики у нас долго не задерживаются. Кто продержится неделю, кто две. Правда, один итальянец просидел три месяца… Но ни один не мог ее удовлетворить. Возьмите Мишеля… Сколько это продлится, одному богу известно.
— А вы? Думаете вы хоть изредка о будущем? О вашем собственном будущем?
— Никогда. А что такое, в сущности, будущее? Хватит и того, что над нами довлеет настоящее.
— Но ведь собственная жизнь, жизнь для себя — совсем иное дело.
Он взглянул на нее… такая красавица и говорит так спокойно, без всякого наигрыша.
— Сейчас я вам расскажу последнюю историю и кончу. Три года назад, когда швед был еще с нами, в один прекрасный день явился муж Эльсенер. Без предупреждения. Как будто с того света. Вы этого, Марк, не поймете, но для нас… Штаты — это действительно «тот свет».
— Почему для вас?
— Потому что и я такая же, к чему скрывать? Итак, супруг является за ней, просто взял и приехал по душевной невинности. Бедняга! Он-то вообразил, что достаточно ему предстать перед Эльсенер, и она сразу размякнет. Но для нее он как бы уже умер, словом, не существовал полностью. Она уверяла даже, что его не узнает. А на самом-то деле — это он ее не узнал. Они принадлежали двум различным мирам, отныне непримиримым. Он попытался взять нежностью, думаю, даже говорил всякие пошлости… вроде: «Бедная моя крошка».
Марк и Надин присели отдохнуть. Положив голову ему на плечо, Надин тихонько заплакала.
Потом снова заговорила.
— Вот тогда-то произошло нечто страшное, мерзкое, вам этого все равно не понять.
— Да не волнуйтесь так…
— Я сейчас кончу. Услышав эту пошленькую фразу, Эльсенер начала хохотать; до сих пор у меня в ушах стоит ее пронзительный, неудержимый смех. И вот именно этот смех помог нам измерить всю глубину разделяющей нас бездны. Он уехал. Потом уже я узнала, что, возвратившись в Нью-Йорк, он всем стал говорить, что Эльсенер умерла. И, очевидно, говорил вполне искренне.
Марк не посмел нарушить наступившее молчание, Надин утерла слезы.
— А теперь вернемся, мы с вами сделали порядочный крюк, хотя от дома далеко не отошли.
Потом вдруг улыбнулась.
— Теперь мне легче, но за мной еще один стаканчик. Немногие умеют слушать. А вы принадлежите к этим немногим.
И даже как-то робко шепнула:
— Спасибо вам.
Он поднялся за Надин по крутой тропке, согласился выпить последний стакан виски и даже нарочно немножко позамешкался, в надежде увидеть Эльсенер; теперь бы он пригляделся к ней повнимательнее. Но на площадке никого не было, и в окнах розового дома не блеснул ни один огонек. Мишель тоже куда-то исчез.