Славянское фэнтези
Шрифт:
Был Кожемяка не трус и дочь свою среднюю любил без памяти, так что на бой бы хоть с тремя Змиями вышел. Вышел бы, кабы была хоть малая надежда победить огнедышащего, крытого железной чешуей гада. Но не было надежды. Не было.
Немало храбрецов в разных селах пытались летучего гада укараулить, и стрелы в него отравленные пускали, и мечами, и копьями достать силились. Схоронили их обожженные до неузнаваемости трупы соплеменники, поплакали, а потом начали добро убиенных к рукам прибирать. Не пропадать же сукновальне, кузне, полю раскорчеванному да засеянному, красавице-вдове. Вот эта-то мысль — змея подколодная, о красавице-жене и окаменила Кожемяку, когда в синих сумерках появился над Вьюном-рекой Огненноглазый Змий.
Запретил себе Кожемяка о Зоряне вспоминать, а все ж таки вспомнил. Старое, напрочь, мнилось, забытое вспомнил:
Бессильно скрежеща зубами, смотрел он, как подлетел Огненноглазый к Змиеву дубу, блеснул чешуей и сграбастал железными лапищами Смеяну. Мелькнуло в свете желтых глаз белое полотно долгой рубахи и исчезло, даже крикнуть девка не сумела. Змий же, помешкав малое время, взмыл в звездно-синее поднебесье, пригасил блеск зенок своих поганых и, сделав круг над Змиевым холмом, полетел в сторону Гиблых лесов.
Страшно закричал Кожемяка. Выронив бесполезный топор, рванул себя за волосы, так что клочья их в горстях остались, и рухнул наземь. Завыл, закричал надрывно, точно роженица…
Опамятовал он лишь к утру. Почернев лицом, на подкашивающихся ногах, поднялся на Змеиный холм, чтобы забрать останки сожженного Змием Дурня. И не нашел их. Смутно припомнил, что не дышал давеча смертоносным огнем гад летучий, стало быть, Дурень-то, скорее всего, в село ушел. Однако ж и там его не нашлось. То ли сожрал Змий убогого, не побрезговал, то ли, заплутав в ночи, попал тот на зуб медведю или волчьей стае.
Дурень объявился в селе осенью, испятнавшей леса желтыми, красными и рыжими подпалинами. Приплыл по Вьюн-реке, цепляясь за рухнувшую в воду сосну, и, выбравшись на песчаную отмель, отправился прямиком к избе Кожемяки. Нашел его и, бессвязно что-то лопоча, сунул в руки исцарапанный кусок бересты.
Дурень не знал, что царапины эти называются рунами и означают, что нацарапавшая их Смеяна жива, здорова и находится в плену. А с ней еще много женщин из соседних сел. Если бы он мог мыслить и говорить как все, то рассказал бы Кожемяке и прочим насевшим на него с расспросами селянам много интересного. О том, что Огнедышащий Змий — всего лишь железный ящик, в который, как в лодку, забираются зеленокожие люди. Вот только ящик этот не плавает по воде, а летает. И сам он тоже на нем летал, правда, не внутри, а уцепившись за железяки, выступавшие из его днища. Что зеленокожие — сплошь мужчины и им нужны женщины, которые рожают зеленокожих детей и работают на полях, окружавших тамошнее селение, в центре которого лежит огромная железная тарелка. Он сказал бы им, что женщины, привезенные в селение зеленокожих в железном ящике, заколдованы: делают лишь то, что им велят, а в редкие мгновения просветления ненавидят и боятся своих хозяев. Что зеленокожих в селении всего три десятка, а женщин — больше трехсот, и они бы разорвали отвратных хозяев, обращавшихся с ними как со скотом, в клочья, кабы не волшебная железная тарелка. Это она испускает чары, которые лишают пленниц воли. Однако чары эти слабеют во время грозы, когда огневицы-молнии исчерчивают небо ослепительно-голубыми зигзагами. Во время одной из таких гроз и начертала Смеяна свое послание, заканчивающееся знаком молнии.
Многого, впрочем, Дурень не смог бы рассказать и объяснить, даже если бы обрел способность думать и говорить, как его соплеменники.
Все это, впрочем, не имело значения — письмена были нацарапаны на бересте, береста доставлена адресату, и дальше события развивались по предсказуемому сценарию.
Кожемяка, с отцами отданных Змию на съедение девиц, отправился по соседним селам, и вскоре узкие длинноносые, шитые из коры лодки двинулись вверх по Вьюн-реке. На первой сидел Дурень, ведущий себя тихо и смирно, пока не почуял близость селения зеленокожих. Заметив его волнение, лодки упрятали в камышах, вперед были высланы соглядатаи, а когда прозвучали первые раскаты грома и молнии избороздили небо, мужики ворвались в лагерь зеленокожих и взяли их в топоры. Покончив со взрослыми, принялись за зеленокожих детенышей. Их оказалась тьма-тьмущая, а тут еще добрая половина баб, то есть спасенных от зеленокожих дочерей, кинулась защищать выродков, в результате чего часть их спаслась и долго еще бродила по окрестным лесам. Одни называли их лешими, другие — кикиморами, болотниками и еще всяко-разно. Потом перемерли и они, и только память о них долго жила в лесном крае, передавалась в виде сказок и песен в другие земли, в обмен на столь же малоправдоподобные истории о джиннах, пери, василисках и троллях…
В ту ночь мне снились странные сны, которые впоследствии подтолкнули меня к созданию нескольких серий картин и офортов, не пользующихся, надобно признать, большим успехом у публики, которая хочет, «чтобы все было как на фотографии». Зачем ей иметь такие картины, если есть фотографии, мне непонятно, но это, как говорится, тема отдельного разговора, не имеющего к моему рассказу ни малейшего отношения.
Итак, сны мои были прерваны прикосновением руки, легшей на мой лоб. Рука была холодная, я почувствовал это даже сквозь бинты и, открыв глаза, почти не удивился, увидев склонившуюся надо мной фигуру лиловолицей женщины. В тусклом свете занимавшегося утра фиолетовые пятна на ее лице были отчетливо видны, и не стоило труда догадаться, что это соплеменница Щасвирнуса.
— Лежи тихо, — промыслила она, и мне стало удивительно хорошо и покойно.
Я смотрел в ее прозрачные, мерцающие глаза и дивился тому, что, несмотря на убийство неизвестными Щасвирнуса, совсем не скорблю о нем. Он сказал, что все будет хорошо, он еще вернется в этот мир, и я почему-то верил ему, хотя избытком доверчивости и оптимизма не отличался.
— Все будет хорошо. Теперь он действительно вернется, — промыслила женщина. — Ты оказался отличным хранителем. Спасибо тебе. И постарайся быть счастливым в этом далеко не лучшем из миров. Дальше будет интереснее, поверь мне. Если тебя не пустят на пуговицы. А это, как ты понимаешь, зависит только от тебя.
Улыбнувшись, она быстро зашагала в конец коридора, даже не взглянув на кровать, где среди ночи был убит Щасвирнус. Врачи и медсестры, кстати, утверждали, что он умер от сердечной недостаточности. Ну что ж, каждый видит то, что ему дано увидеть, и спорить тут не о чем. Если бы мне не вкатили изрядную дозу анаболиков, я бы тоже принял Щасвирнуса за обычного человека.
К добру или к худу, но работающий в нашей голове «цензор» позволяет нам видеть только то, что мы хотим или готовы увидеть. Доказано, например, что почти все дети видят ауру, но годам к пяти это умение за ненадобностью пропадает. Под воздействием большой дозы алкоголя или наркотиков люди начинают видеть то, что в обычном состоянии «цензор» отказывается воспринимать. Тот самый «цензор», о котором мы узнали еще на уроках физики, в курсе «Оптика». Помните, глаз доставляет в мозг перевернутое изображение видимого нами мира, а мозг корректирует его, переворачивая еще раз? Пытаясь обмануть внутреннего «цензора», ученые изготовили очки, еще раз переворачивающие изображение — «правильно», и группа добровольцев, надев их, неделю мучилась, приспосабливаясь ходить «вверх ногами». А потом, когда внутренний «цензор» перестроился, им понадобилась еще неделя, чтобы вернуть его в прежнее состояние, после того как очки были сняты…