След Кенгуру
Шрифт:
К чему печалиться? Простое же уравнение: если достаток позволит, то уму на старости лет каникулы выпадут. А ведь со школы известно – что у нас от ума! Выпил бы прямо сейчас и за сказанное, и за достаток. Как следует выпил бы, с улыбкой. Но еще очень рано, и мне хватает ума одолеть искушение. Словом – страдаю, горе у меня. Вот куда «течение» завело.
Ну а с тем, что старость «еще то давилово, особо не побрыкаешься» (тоже реплика Антона Германовича, однажды он попытался объяснить мне, любопытному и недоверчивому, про «течение») я воздержусь спорить. Чувствую, прав он по сути, неприятно прав. При этом сам еще как «брыкаюсь», сопротивляюсь, пыхчу, дым валит. Впрочем, самое время признаться, что мое «наивное сопротивление», равно как и «мудрая готовность» Антона Германовича отдаться «течению» – не более, чем рекогносцировка,
Под сенью Воскресенских ворот Антон Германович отчего-то мимолетно думает о старости и слегка увязает; его ненадолго увлекает вопрос: с какого момента ее, старость, можно считать безраздельно вступившей в права? «Наверное, – думает он, – когда начнут без извинений выставлять из очереди, чтобы «не заслонял», обзывать «пролежнем».»
Кстати, это прозвище придумал я для одного действительно пожилого джентльмена, заявившего, что, пока все вокруг свои пенсии «транжирят» и «прожирают», он свою «пролежит лежнем», тем самым сильно сэкономит к лету и съездит, наконец, к сестре на Дальний Восток. Если дотянет до лета, понятное дело. И ведь, упертый, «пролежал», пользуясь моей добротой, харчами и библиотекой. Съездил.
«А еще, – продолжает размышлять Антон Германович, – старость – это когда соседи, еще недавно приветливые, повадятся при каждом удобном случае зыркать хищно в твою приоткрытую дверь, примеряя к чужим стенам обои, купленные для грядущих ремонтов. И ведь знают же, собаки, что стариковские квадратные метры двадцать лет как приватизированы, да и «старикан» вовсе не одинок. А что если всего лишь прикидывают, не возьму ли десяток рулонов. со скидкой?» – неожиданно хохотнул он про себя. Даже наружу прорвалось немного. Вроде как кашлянул, не успев заслониться перчаткой. В общем, как-то неловко вышло. У людей, склада Антона Германовича, благородство осанки, манеры подразумеваются, как нечто само собой разумеющееся. Сомнительное, надо признать, преимущество, если живешь и трудишься по большей части в окружении измотанных, суетливых торопыг и отдельным инструментом вытесанных монументальных хамов. Особенно если и в самом деле обладаешь манерами, а Антон Германович в этом смысле редко разочаровывал – бабушки у подъезда при виде его умилялись привычно. Но мог и другим предстать, когда обстоятельства требовали.
«Литературная какая-то история выходит со старостью, – подавил он очередной, готовый прорваться наружу смешок. – Правда, с чистотой жанра вышел напряг, мешанина, тут тебе – драма, там – водевиль. Да и вообще, что-то зачастил я последнее время с этими мыслишками. Рановато будет! Стоп!» – старается он подсобить вяловатому и продолжающему самопроизвольно скисать настроению, поддать в его топку здоровой злости.
– Прочь подите! – вполголоса грозит мыслишкам Антон Германович, быстро скашивая глаза вправо-влево: никому до него нет дела? Нет, слава богу.
Все это, однако, наигрыш. Хорошего настроения как не было, так и нет.
«Вот же сволочи!» – невольно думает он о соседях. Не о только что выдуманных, с припасенными на шесть жизней обоями, и не о конкретных, среди которых числюсь и я. Антон Германович забирает широким гребнем, он мыслит вообще, в принципе – о людях, подгадывающих, чем бы, как и где насолить ближнему. О тех, кто способен нагромоздить, презрев права и недобрый прищур соседей, в неделимом коммунальном предбаннике пару велосипедов, стремянку, лыжи и гору отслужившего, изгнанного за пределы жилья скарба, оставив лишь узкий проход, траншею, ведущую в два соперничающих блиндажа. И это еще не конец. В предбаннике обоснуются еще и банки с соленьями в компании с прикрытым марлей бочонком с квашеной капустой. Из бочонка капустный дух лезет сквозь щель под дверью в квартиру соседей, и уже все там внутри – мебель, одежда, полотенца призывно отдает закусью, даже стены пропахли. В общем, засада: либо принять вызов и спиться, либо спасовать – и с соседями в драку. Самому Антону Германовичу судьба такими сюжетами жизнь не приперчила, пощадила, да и в квартирах, где коротал он годы, всегда прихожие были площадью на три, а то и на четыре жилища. В этом случае банкует другой закон, «против кого дружим» называется, тут не один на один – сильный против слабого, не забалуешь, вмиг коллективом укоротят. Отнюдь не всегда, кстати сказать, фигурально. А вот дочери
– А как ты хотела? – в тот раз пожал плечами Антон Германович. – Если и в самом деле пахнет, как рассказываешь. – При этом вспомнил про заначенную в морозилке бутылку белой и скрытно проглотил слюну. – Так ведь это форменная провокация. Ну и рассказчица ты, дочь, не каждому дано. Талант! Вот по какой стезе надо было двигать.
– Ну пап.
Отнюдь не от невнимания к дочкиным проблемам Антон Германович так вяло, расплывчато откликнулся на ее переживания, такого не мог себе позволить. Отреагировал так в ладу с собственными представлениями о справедливости: зять-то, оказывается, нормальный, по всему выходит, мужик, а он, Антон Германович, обидно его недооценивал. Вот и не стал торопиться, разобраться следовало. Но и боль, с которой примчалась кровинушка, не растворилась в мужской солидарности, выпала-таки в осадок: решил, что заедет на днях к младшей и побеседует – сперва с соседями, потом с зятем. Или нет. Сперва обмоют воцарение мира в предбаннике – в результатах визита к соседям Антон Германович ни на йоту не сомневался, – а потом можно будет и о пьянстве поговорить. При случае. Если не испарится повод для разговора вместе с капустным духом. «Заодно и проверим – в самом деле, нормальный мужик, или так – временное просветление случилось.»
– Что «пап»? Ну конечно же разберусь.
Конечно же разберется.
Еще бы и в собственных ощущениях разобраться
Еще бы и в собственных ощущениях разобраться. Повинуясь странному импульсу, уже отойдя на десяток шагов от Воскресенских ворот, Антон Германович еще раз оглядывается на них. Будто прямо сейчас, сию минуту к удивлению своему испытал потребность недовольством подзарядиться. Как сердечную недостаточность испытал – вот не хватает у сердца силенок организм обслужить, а так нужно.
– Ухо-протез Исторического музея, – ворчит Антон Германович недовольно, можно сказать брезгливо. Похоже, что ради этой фразы, сомнительной, однако показавшейся «сочной» метафорой, и оглядывался. Сравнение родилось еще на подходе, потом вытеснили его другие мысли, а теперь – вот оно, всплыло, и нужно было провериться, сопоставить. Не фонтан, на мой вкус, образ вышел, но лучшего Антону Германовичу не придумалось. Сам, надо сказать, тоже в восторг не пришел.
«Говно», – добавляет он уже про себя, мысля шире, чем об архитектуре и собственной метафоричности, чтобы поставить после всех предшествовавших размышлений жирную точку. Не выходит, облом, точка ни с того ни с сего отбрасывает тень и пририсовывает себе в компанию еще пару подобных. Так и выстраиваются они рядком, в линейку, намекают, что рано еще заканчивать бушевать, до срока сворачиваться, не весь пар вышел: «Ох, хозяин, царь наш батюшка, облегчи душу свою, обнажи ее, не таись.» Насчет «не таись» – чистой воды «гапоновщина», а в остальном Антон Германович неохотно, но повинуется и настырно продолжает негодовать, хотя и далеко не так усердно, как начал. При этом все больше раздражается на самого себя, на свою неуемность.
«Был бы танком – заехал бы со всей дури в это самое ухо!» – рождается на излете его недовольства вот такой, опять же не самый умный образ. Скорее уж кругом глупый, но простительный. Что поделать, если это самое «был бы.» у части поколения Антона Германовича засело в мозгу, как мелодия «летки-енки» со школьных времен. Шутила так детвора шестидесятых: «Если Верка со Славкой на танцы пойдет, то тогда я – автобус!» Случалось, Верки и в самом деле принимали Славкины приглашения, но тогда все шутки разом заканчивались. Для Славок, понятное дело.
– «Царь батюшка.», – юродствуя, передразнивает себе под нос Антон Германович свой же внутренний голос, самое безобидное из всех передразниваний. – Нету царства-то, кончилось. Царьковство осталось. – завершает он мысль и на удивление быстро успокаивается, словно выдохнул. Вот и точки по ходу слились в одну единственную, зато основательную, упитанную, с виду надежную. Эдакая «Мама – точка».
Если бы кто из встречных прохожих сподобился обратить внимание, показалось бы ему в первый миг, что Антон Германович вспоминает стихи, но только взгляд нашего героя обращен был отнюдь не внутрь себя, как свойственно поэтам, а – вовне. Зоркий взгляд, цепкий, колючий. Не поэтический, словом, никакой романтики. Если только сильно желчный поэт, потому как сатирик.