След облака
Шрифт:
Да и сейчас, если смотреть со стороны, так у них отличная семья. В своем автопарке Алексей Васильевич был на хорошем счету, всегда неплохо зарабатывал, а в последние годы так и вовсе хоть куда. Давно прошли времена, когда они ютились в маленькой комнате в деревянном доме, давно у них трехкомнатная квартира, и дети устроены. И кажется — пусть так жизнь идет всегда.
И если иногда, хоть и очень редко, случались короткие знакомства, Алексей Васильевич всегда был им рад. Потому что, встречаясь, люди понимали, что жизнь не такая уж веселая штука, и если хоть иногда, хоть на миг малознакомым людям станет весело и теплее, это уже не последнее дело, это уже и дальше катить можно,
Жена его, может, и догадывалась о таких его знакомствах, однако ж прямого повода к упреку он не давал, и Клавдия Денисовна не могла его упрекать, довольствуясь и тем, верно, что он с ней рядом, не обижает ее, не упрекает за то, что она старится быстрее него, заботится о ней, жалеет ее долю, любит детей, а теперь эту любовь перенес на внуков и ничего-то для них не жалеет. Так худо ли женщине такую жизнь прожить?
Увидя спускающуюся по лестнице Анну Федоровну, Алексей Васильевич вскочил и нетерпеливо рванулся ей навстречу. И это нетерпение напугало его. Принимая из ее рук чемодан, свободной рукой обнимая за плечи, кротко и даже покорно заглядывая ей в лицо, словно век не видал, Алексей Васильевич догадывался уже, что знакомство это вряд ли будет коротким и без слез в этот раз, пожалуй что, и не обойтись. И испуганно подумал, как бы не загорчила и его собственная слеза.
Однако отмахнулся — а, была не была, где наша не пропадала, семь дней впереди, срок не такой и малый, если разобраться серьезно.
Он взял чемоданы, и они пошли к электричке.
На станции Анна Федоровна зашла на почту и дала телеграмму своей подруге, чтобы та приготовилась к их приезду.
В поезде они молчали. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Алексей Васильевич все смотрел в окно. Глаза слепило белое, тугое солнце, но он не отворачивался. Ему нравилось вот так сидеть, дремотно, расплавленно, и на душе нет беспокойства и тревоги, но есть ровное удивление — экие коленца выкидывает жизнь, куда-то заносит она человека, если он хоть на короткое время волен, — и было любопытно: как-то все получится, и была радость: как ни получится, а впереди целая неделя. И от удовольствия и ожидания новой радости глаза прикрывал — несет, несет его поезд неведомо куда, стучат колеса, бьет в глаза солнце, несет, несет человека, какое-то следующее солнце встанет над ним?
Волен, волен человек, хоть иногда должен он махнуть на все рукой, будь что будет, есть ли резон думать о следующем солнце, мчит его поезд, несет вихрь близкой уже радости, так что же зарядил он все одно и то же — дом, работа, работа, дом, — да хоть иногда должен быть человек волен? Хоть один раз в жизни?
Лишь иногда он тихо спрашивал Анну Федоровну:
— И не боишься?
— Нет, не боюсь, — тоже тихо, почти шепотом отвечала она.
— Даже и соседей?
— Даже и соседей.
На перроне их ждала Надя, подруга Анны Федоровны. Она оказалась крупной, с широкими плечами, высокой грудью и тонкими ногами. У нее было чуть рябоватое широкоскулое лицо и маленький — в виде запятой — нос. Ходила Надя, вскинув рыжую с сединой голову, неестественно даже выпрямив спину, и заметно при ходьбе переваливалась уточкой.
Возможно, она и не понравилась бы Алексею Васильевичу, если б, знакомясь, не улыбнулась ему. Но она улыбнулась — открыто, широко, что называется, от уха до уха, показывая белозубый рот, — и Алексей Васильевич сразу почувствовал, что Надя свой человек и она не подведет.
— Хорошо, что телеграмму дала на работу, — говорила Надя. — А то бы не вырвалась. Помчалась сразу к тебе.
— Да что ты мелешь, Надя.
— Ничего, не бойся, сама уйду.
В садике на привокзальной площади клены уже пожелтели. Справа от вокзала осторожно, неназойливо садилось солнце, и город в заходящем солнце был тих и розов.
Дом Анны Федоровны был небольшой, но аккуратный и почти новый, с мезонином, стеклянной верандой и балконом над ней. Небольшой сад был окружен невысоким зеленым забором.
Пока женщины хлопотали на кухне, Алексей Васильевич разглядывал огромный буфет и был ослеплен зрелищем посуды.
На полках за стеклом стояли белые, розовые, голубые, с золотыми ободками блюда, подносы, тарелки, блюдца, глиняные и серебряные кувшины, и чашки, и бокалы длинные и тонкие, на ножках долгих и коротких, стаканы, стопки, фужеры, графины и графинчики, рюмки, рюмочки и рюмашечки, и, непонятно как, все это снизу подсвечивалось и, многократно отражаясь в зеркале, переливалось голубым, зеленым, ярко-желтым, малиновым, синим и тускло-желтым, и, захваченный этим зрелищем, Алексей Васильевич стоял так долго, что и не заметил, как пришла пора садиться к столу.
Круглый стол раздвинули, появились огурцы, грибы, рыба, домашние настойки, и Алексей Васильевич радостно понял, что их ждет веселое дружеское застолье.
Им было легко за этим столом: женщины оживились и болтали, уже не слушая друг друга, и Алексей Васильевич подумал: хорошо он сделал, что прикатил в незнакомый город.
Было то редкое состояние, когда людям не надо прилаживаться друг к другу, потому что они и так прилажены и притерты, и они веселили друг друга забавными историями, и тут особенно старался Алексей Васильевич; когда ж притомлялись от веселья, то печалились, распевая песни, и тут снова выделялся Алексей Васильевич, потому что он вел песню, а женщины ему вторили.
Но любому застолью приходит конец, и ближе к полночи Надя начала собираться домой.
— Воду я нагрела, — сказала она Анне Федоровне.
— Ты когда завтра придешь?
— Да вы отсыпайтесь с дороги. После обеда и приду. Вместе развеемся — суббота и воскресенье.
— Верно, суббота и воскресенье. Совсем забыл, — сказал Алексей Васильевич.
— Для тебя каждый день воскресенье, — сказала Надя и ушла.
Вымывшись в ванне, Алексей Васильевич лежал в постели, и простыня, пододеяльник, наволочка похрустывали от тугого крахмала и холодили разогретое пиром и ванной тело, и он сдерживал себя, чтоб не застонать от удовольствия — ну до чего же хорошо, сыт, здоров, нет забот, и подушка большая, не тугая, не мягкая, а такая как раз, чтоб не чувствовать тяжести собственной головы.
Он нарочно поворачивался в кровати, и тогда от прохлады и хруста крахмала в кожу входили миллионы осторожных иголочек, и Алексей Васильевич всякий раз сдерживал себя, чтоб тихо не засмеяться.
Он ожидал Анну Федоровну, а ее все не было, и Алексей Васильевич начал беспокоиться, куда же пропала она, так привык к ней за несколько дней, что и полчаса пробыть без нее страшновато, и уже собирался встать, чтоб позвать ее, как Анна Федоровна вошла сама.
На ней лишь легкий халат, волосы ее влажны, кожа ее после ванны тоже влажна и горяча, и в полутьме голубая промытая кожа ее как бы даже слегка и светилась, и он не смог сдержать себя, подался навстречу, и в подвздошье начал разливаться осторожный жар, и Алексей Васильевич замер, не в силах перевести дыхание.