След облака
Шрифт:
— У нас модификация, — напомнил Воронов.
— Я помню. И все-таки эту методику мы подарим патанатомам.
— Почему?
— Я понимаю так, что вас интересует живое сердце, а не мертвая клетка. Ведь вас интересует процесс в живом сердце, не так ли?
— Так, нас интересует именно живое сердце.
— Вы берете срез с узла, то есть делаете срез живого сердца, а получаете мертвую клетку. У вас будет картина остановившегося сердца, а вас интересует именно процесс в живом сердце. Нет методики, при которой вы сможете изучать при срезе живую клетку. И выходит, что это слабоватое место.
— Пока нет, — сказал
— Что — пока нет? — удивился Соснин.
— Пока нет такой методики.
— A-а. Ну что же — ищите.
— Я как раз и думал заняться этим в первую очередь.
— Я уже не говорю о датчиках, о выращивании живого сердца, там тоже много слабых мест, но это дело не самого ближайшего будущего, и поэтому здесь еще можно сослаться на время. И все же — вы уверены, что я смогу доложить ваши предложения в таком виде на Ученом совете?
Воронов понимал, что Соснин имеет теперь все основания сказать, что работа эта не из тех, ради которых нужно ломать планы, изменять направление клиники.
— Так можем мы идти на Ученый совет с нашими предложениями? — настаивал Соснин. — Я уже советовался с Самаринцевым, Захарченко, Подурским. Мне было необходимо знать, смогут ли их кафедры выполнить эту работу. Вы же понимаете, что нам одним с этой работой не справиться.
— Это я понимаю. Мы можем справляться несколько лет, а потом без помощи других кафедр просто завязнем.
— Конечно. И я понимаю, каких затрат потребует эта работа. Нам понадобятся сверхзнающие инженеры. Нам понадобится самая новая аппаратура. Больше того, нам нужны будут принципиально новые аппараты. Такие, каких не было еще нигде. Вы читали сообщение, что кто-то изобрел так называемый интраскоп, то есть аппарат, с помощью которого можно получать цветное изображение клетки без проникновения в клетку?
— Да, я читал. Думаю, что это бред.
— Я тоже думаю, что это бред. Не в этом дело. Но если вдруг когда-нибудь появится настоящий интраскоп, то в первую очередь он должен быть у нас. Дальше. В ближайшие три-четыре года нам необходима будет не только частичная помощь биохимиков, патанатомов, клиницистов, нам необходимо будет, чтобы они работали на нашу идею целиком, с полной нагрузкой. Нет сомнения, что наша лаборатория не справится. У нее и задачи другие, и класс несколькими порядками ниже того, что требуется. Время одиночек прошло. Хорошо это или плохо, это вопрос другой, но это истина. Вы согласны со мной?
— Согласен, Александр Андреевич.
— Словом, чтобы выполнить вашу работу, то есть до конца понять сердце, выведя его формулу, нужно, чтобы на вас работал весь институт. И не только институт. Понимая это, я разговаривал с профессором Самаринцевым, чтобы узнать, поддержат ли нас патанатомы, и профессором Захарченко, чтобы нас поддержали и биохимики.
— Они, конечно, отнеслись к работе иронично. Как к идее вечного двигателя.
— Нет, представьте себе. Им было интересно слушать меня, им даже и идея понравилась, они считают ее перспективной, но трудновыполнимой. Как вы сами понимаете, они не в восторге от того, что им придется изменять собственные планы. Да и кому бы это понравилось? Нам бы тоже не понравилось. Люди работают над докторскими и кандидатскими диссертациями, у них планы на несколько лет вперед, их планы вовсе не совпадают с нашими планами. Вам нужна, скажем, клетка Гассерова узла, а Самаринцев занимается
— Но если мы станем ждать, когда совпадут темы всех кафедр, мы рискуем никогда не дождаться такого совпадения.
— Нет, это не совсем так. Просто мы должны додумать наши предложения. Довести до состояния, когда в них не будет слабых мест. Вы не забывайте, что Самаринцев и Захарченко члены Ученого совета, и, если мы вынесем недостаточно подготовленную работу, они ее просто-напросто зарежут.
— Но это снова ждать?
— Да, ждать. Но что вы можете предложить?
— Я ничего не могу предложить. Я только хочу как можно скорее начать работу.
— Это понятно. Но спешка может все загубить. Нас не поддержат. Два-три года что-нибудь решают в жизни науки?
— А что, за меньшее время не удастся убедить руководство института и заручиться поддержкой министерства?
— Да. Так что все-таки решают два-три года в жизни науки?
— Конечно, в принципе мало что решают. Однако ж есть некоторая разница, через тридцать лет мы закончим работу, через двадцать восемь или тридцать два.
— Вы так думаете?
— Да. Я понимаю, что два года ничто в тысячелетиях развития медицины, но если за два года умрет немало людей и от нас зависит, двумя годами раньше или двумя годами позже они станут меньше умирать, эти два года становятся для нас очень и очень ценными. Они становятся решающими.
Соснин внимательно посмотрел на Воронова и задумался. Было очень тихо, и в этой тишине вдруг зазвонил телефон.
— Да. Да, Соснин. И что же? — вдруг забеспокоился он. — Конечно, неизбежно. Конечно, это так. Спасибо, что позвонили, — и Соснин осторожно, словно не веря в то, что ему сказали, опустил трубку.
Во время разговора Соснин был оживлен, энергичен, сейчас же он вдруг сник, как будто постарел на глазах, он печально покачивал головой, тонкие губы его были сжаты, углы рта скорбно опустились книзу, в глазах была печаль и безнадежность.
— Она умерла, Николай Алексеевич, — тихо сказал Соснин. — Да, она умерла.
Он помолчал, покачал головой, словно это могло ему помочь, и, собравшись с силами, сухо сказал:
— Мы поступим так, Николай Алексеевич. То, что мне хотелось сегодня выяснить, я выяснил. Мне нравится и ваше желание работать, и сама новая работа. Однако со многим я не согласен. Поэтому давайте все обсудим на кафедральном совещании. А лучше предварительно обсудим работу в узком кругу. Макаров, Панков, вы, я, Равченя. Там все и решим. Пожалуй, это все.
Воронов вышел из институтского двора на проспект. Посвистывал ветер. Воронов поднял голову и увидел, что в темном, уже поднявшемся с земли небе из закрутов, из спутанностей тумана наливается тугой сгусток луны. Он был мал, проступал смутно, и свет скручивался вокруг него и, дрожа, легкими рывками плыл к земле.
Воронов подумал, что вот он идет с работы, он жив-здоров, еще не стар, он мог бы радоваться тому, что небо очистилось от туч, тревожиться этой смутной луной, а девушки, юной, талантливой, нет и никогда больше не будет, и смириться с этим Воронов не мог.