След рыси
Шрифт:
— Значит, животные охраняются?
— Как вы сказали?
— Я сказал — охраняются…
— Это значит… А… теперь, кажется, я вас понял… Это связано с оружием и врагом? Но у вас нет оружия нападения. С животными мы общаемся, изучив их знаковоязыковые системы. Животные во многом понимают нас. Это очень своеобразные существа, их образ мыслей поразителен, и многому мы от них научились. Кроме индивидуального видового языка у животных есть еще несложный единый чувственный язык — язык эмоций. Мы также владеем им. Он изучается в школах общего знания… Кроме того, всякий, идущий в природу, имеет средство индивидуальной защиты и потому избавлен от нападения, как вы это сказали… А, хищников…
— Ваши города перенаселены?
— Мы рассредоточили население. Точнее, этот процесс начался еще в ваше время. И сейчас почти две трети населения
— Может быть, вы святые? — иронически усмехнулся писатель, вглядываясь в тянущиеся аккуратные поселки, ухоженные поля, табуны и стада на разделенных лесными полосами полянах.
— Я не знаю точного смысла этого слова, но догадываюсь, — ответил гид. — Нет. Вы напрасно смеетесь. Мы — тоже люди, такие же люди, как и вы. И проблем у нас множество: старение, болезни, несовместимость характеров, трагедии любви, производственные конфликты. Наше общество не гарантирует избавление от всех страданий. Но облегчить страдания, помочь, дать человеку силу, достоинство, знание, надежду мы можем, и в этом наш путь…
— Не значит ли, что все люди ваши, как спичечные коробки с одинаковой наклейкой? — спросил писатель, все еще ощущая какое-то недоверие.
— Спичечные коробки? — засмеялся гид. — Я видел в музее. Нет. Я понял вас… Мы недавно миновали этапы стандартизации. Это прошлое, и все глубже уходим мы к индивидуальности личности, к развитию каждого особо. Личность неповторима, и самое ценное в ней — ее неповторимость, ее отличие и особенность. Взгляните — даже все дома у нас разные. Жизнь отвергла понятие массовая мода, а мы отбросили массовый стандарт везде, где он необходим, даже в обучении мы стараемся выявить склонности человека еще в самом раннем возрасте, а затем учим его применительно к его способностям. Мы учим мыслить нестандартно…
И писатель просыпался. Сон ли это был или просто грезы, раздумья или поиск, видения будущего или сомнения настоящего — он не знал. Знал только, что искать надо, что жизнь не может быть безошибочной, что людям нужно доброе слово, и так же, как он, они ждут и ищут его…
X. Исход
Уже пошла зима под уклон, покатились ее ледяные сани обратно к полюсу, это чувствовалось даже тут, за Полярным кругом. Еще нетронуто лежали снега, упруго задували ветры, еще тучи от земли до неба заносила все ревучей пургой, когда тысячи белых-белых ведьм несутся в снеговых вихрях с плаксивым воем, в вечном мраке этой, казалось бы, нескончаемой ночи, — но уже проснулось Солнце, явило по горизонту улыбчивый вешний свет, исчезла зимняя вдовья строгость Луны.
Робко будило Солнце Землю, может, так влюбленный тихо, ласково гладит невесту. И ночами теперь разноцветно синело небо, набирало краски: фиолетовым, синим и литого стекла зеленым — отливал и отсвечивал в краях его купол, а зенит был прозрачен, прососан нездешней, неизреченной голубизной, копился там радостный свет, вещал весну, тепло, счастье, и все державнее, шире расстилался по-над тайгой и тундрой мягкими упругими пластами ветер-вешняк, нес с великой океанной реки, от солнечного пояса Земли влагу, дожди и тепло, и пахло в том ветре пальмами, теплыми волнами и цветными рыбами. Вставал над тайгой и тундрой, над всей ее суровой протяженностью, где жизнь борется и бьется за существование с ничего не щадящим морозом и тьмой, запах оттеплелых веток, пригретых вершин, влажных кочей и первых луж — протаяли не здесь
Все это еще едва наносило в заваленные снегами леса, но уже не стало спокойствия в жизни кота. Добавилась лишняя забота и томление. Весной все кошки переживают второй гон, восходящая солнечная сила заставляет их бродить целые ночи, кричать, звать, аукать и терпеливо прислушиваться к отзыву самки и храбро сражаться за нее, продолжательницу рода и жизни. Самки ведь тоже терпят, ждут и мучаются своим ожиданием…
Впрочем, зачем мы говорим как бы осудительно о котах и кошках? К весне, повинуясь той же солнечной силе, не вся ли Земля тоже пробуждается, вздыхает и вздрагивает — ждет потоков солнечного семени для зарождения всякой жизни в лесах и водах, в высыпках травы и в таинстве соития цветков, и в радости всего того, что создано для продолжения волн жизни, что катятся и катятся по ней с тех пор, как пришло им время зародиться мелкой рябью, возникнуть из неорганизованного живого, по тягостной ошибке и сейчас еще именуемого мертвым. Нет мертвого в природе — есть вечно живущее и обреченное к продолжению, и лишь на время неосуществимое для него, на те мгновения, когда рассыпается и меняет оно облик свой в том, что печально именуется тлением, но и в тлении живет, продолжает жизнь для того, чтобы сменить облик свой и улучшить себя в бесконечном обновлений жизни. Все, все возрождается к жизни под солнцем в лучшем и совершеннейшем облике своем.
Поет в снежном еще лесу белобокий бодрый зяблик, жаворонок льет хрустальную трель над талым, принимающим солнечную силу полем, выходит к солнцу из норы, почуяв срок, барсук, и даже крот, вечный житель земляного мрака, на краткие мгновения выбирается обогреться, обсушить бархатную шубу, глотнуть солнца и зарядиться им для продолжения жизни там, где нет солнца, но есть лишь его последствия — слой благодатной почвы.
Все рядится в лучшую одежду свою: земля в зелень, поле во всходы, береза в мелкий пасхальный лист и небо в самые нежные тона — так женщина весной, гадая, не пора ли надеть все легкое и новое, долго стоит втихомолку перед зеркалом, обнажаясь, разглядывая себя с грустью ли, с радостью ли, — но всегда с надеждой… Ярок наряд чернобородого древнего петуха-глухаря, голубой бронзовой патиной мерцает каждое перо крыла, а хвост покрыт узорчатой изморозью, как воспоминание о зиме, красные печати весны несет на груди певучий реполов-коноплянка, а бабочкам, жукам и селезням-самцам как будто второпях раздала природа все свои радуги — никто не может перещеголять ее. Склонитесь художники перед первой талой лужей, вглядитесь в рассветы и в закаты над крышами, во все, что цветет над Землей и отражается в ней ясно-желтым, сиреневым, голубым, оранжевым, фиолетовым, фосфорно-светящимся и воздушно-лунным, — где вам, художники, — бедны ваши краски!
К весне все возвращается… Летит скворец, не зная расстояний, к шелестящему старому скворечнику, за тридевять земель, и ночью является к своим кустам в овраге соловей, летят журавли редеющей год от году стаей, бежит коростель, машет чибис, ищет прежнее нерестилище щука. И меж людьми тоже бывает: бросает все, возвращается с плачем к верно ждущей его жене загулявшийся мужик, и уходят от жен тоже чаще всего весной…
Не было рысей в северном постылом лесу. Ни одной кошки не отозвалось коту кротким добрым вскриком, и, промаявшись так до первого тепла, исходив словно всю тундру, кот опять двинулся туда, назад, в свой лес, где ждала, — мнилось ему, — та пятнистая кошка с узким следом и яркой шкурой. Снова шел он ночами и днями, охотился мимоходом, выбирал самый прямой и короткий путь. Дорога назад и в самом деле была короче и даже вырубку-пустыню кот одолел за пару ночей, отлеживаясь днями в кучах навороченного как попало, обтаявшего уже сушняка. Опять запахло в лесу человеком, опять услышались голоса, опять пугал гул и грохот машин, гром падающих деревьев, запах дыма и мазута.
Однажды утром кот вышел на длинную просеку, бесконечно прямую и узкую. В дали ее он увидел скученно копошащиеся черные фигуры, машину с вышкой, люди тянули, укладывали что-то блестящее на ровные черные обрубки. Мерзко пахло оттуда какой-то едучей дрянью. Дергая хвостом, встряхивая ушами, кот бросился прочь, подальше от опасной просеки, от голосов и звуков. Он отошел далеко в сторону и снова повернул прямо на юг в направлении на свой лес, к своей кошке, повинуясь безошибочному компасу инстинкта.