След тигра
Шрифт:
Странно, подумал Глеб. Странно, что тот же Вовчик, вечно бросающийся на защиту своей начальницы, стоит только кому-нибудь задеть ее неосторожным, словом, до сих пор не заткнул Пономареву рот своим пудовым кулаком. Ведь этот пропойца прямым текстом говорит, что муж драгоценной Евгении Игоревны вместе со своими подчиненными отправился в желудок к людоеду — получеловеку-полутигру. Конечно, что с него возьмешь, с этого полусумасшедшего алкаша, но все-таки, все-таки… Неужели они ему верят? Неужели допускают возможность того, что рассказ чокнутого проводника может оказаться правдой хотя бы наполовину?
А с другой стороны, на свете чего только не бывает. Каннибалы существовали всегда и существуют до сих пор, и не в джунглях
Он представил себе заметенное снегом зимовье в двух неделях пути от ближайшего жилья, в каком-нибудь глухом распадке, на берегу замерзшего ручья. Дичь ушла в поисках пропитания, рыба ловиться не хочет… Да и не в рыбе дело, в конце-то концов! Просто зима, глушь, жуть, и совершенно нечем себя занять, и в голову сами собой, непрошеные, лезут всякие странные мысли. А товарищи, которые были хороши в городе, — а может, кстати, и не были, — теперь, когда они круглые сутки мелькают перед глазами, не вызывают ничего, кроме раздражения, постепенно переходящего в глухую ненависть. А под рукой, как водится, масса надежных, прочных и функциональных предметов, будто специально предназначенных для сведения счетов, — топоры, охотничьи ножи штучной выделки, карабины, наконец…
Глеб Сиверов по себе знал, какая это тонкая, легко уязвимая вещь — человеческая психика. Порой достаточно ничтожного толчка, дурацкого стечения обстоятельств, чтобы сильный, закаленный человек с уравновешенной психикой превратился в кровожадного маньяка. А когда компания здоровых, изнывающих от безделья мужиков чуть ли не на полгода оказывается запертой в тесном пространстве таежного зимовья, достаточно спора из-за того, чья очередь мыть посуду, чтобы тонкая грань между человеком и зверем стерлась, разлетелась вдребезги, перестала существовать. И не нужны тут никакие тигры-людоеды и иные-прочие чудовища. Монстров выдумывает молва, чтобы придать скучной, грязной, изнурительной, бессмысленной жизни хоть какой-то вкус, пускай это даже вкус страха.
Потом он вспомнил движение, почудившееся ему в развалинах опустевшего леспромхозовского поселка. Кто это был — одичавшая собака, волк, еще какой-нибудь зверь? Или человек — тот самый, который, если верить Пономареву, всю зиму бродил, принюхиваясь, около его избы?
В лесу вдруг раздался дикий, потусторонний и в то же время совершенно человеческий вопль, перешедший затем в раскатистый сатанинский хохот. Горобец сильно вздрогнула, и даже при свете угасающего костра было видно, как она побледнела. Вовчик одним резким движением уперся руками в землю, будто намереваясь вскочить, Гриша схватился за карабин. Глеб ухитрился сохранить полную неподвижность, но на какое-то мгновение внутри у него все оборвалось. Потом до него дошло, что это была просто ночная птица, но он все равно позавидовал Тянитолкаю, который спал без задних ног и ничего не слышал.
— Филин, — равнодушно сообщил Пономарев, мусоля свою самокрутку.
— Тьфу ты, сволочь какая, — сказал Вовчик, принимая прежнюю позу. — Прямо душа в пятки ушла.
— Что, герой, замочил штанишки-то? — язвительно осведомился Пономарев. — Насмехаться, конечно, проще. Уже успокоившийся Вовчик зевнул, — помотал бородой, тяжело завозился и сел.
— Пионерский лагерь, — проворчал он. — Страшилки на сон грядущий. Черная рука, «отдай мое сердце»…
— Погоди-погоди, — убежденно кивая косматой
— Слушай, ты, абориген, — начиная злиться, с напором сказал Вовчик и даже подался вперед, как будто собирался прыгнуть на проводника через костер. — Если там так страшно, зачем же ты с нами пошел? Только не говори, что мы тебя заставили. Ты сто раз мог сбежать, однако идешь как миленький. Ну, в чем дело?
— Так ведь одному-то страшнее, — с неожиданной искренностью ответил проводник, — Ведь вы, ребятки, последняя моя надёжа. Меж людей так испокон веков ведется: ты мне поможешь, я тебе… Вам без меня пропадать, а мне-то без вас и подавно! Я ведь, ежели по правде, давно с жизнью распрощался. В долг я живу, понятно? Видел он меня, запах мой знает. Ты пойми, борода: если людоед чей-то след взял, нипочем не отступится, покуда своего не добьется. Это же верная смерть, да такая лютая, что врагу не пожелаешь. А вас пятеро, и все с винтами. Все ж таки какая-никакая, а защита. Кабы не это, ничего бы я вам не сказал. Думаешь, мне интересно насмешки ваши терпеть? Зато теперь ты, борода бестолковая, и товарищи твои тоже, сколь бы ни смеялись, все одно про мои слова не забудете. А не забудете, так, может, и уцелеете. Может, смилуется надо мной Господь, подведет его, аспида, под меткую пулю… Вы, главное, близко его не подпускайте, разговоры с ним не разговаривайте. Запорошит глаза, мозги затуманит, а потом оглянуться не успеете, как от вас рожки да ножки останутся.
— Погоди, Иваныч, — неожиданно вмешался в разговор до сих пор молчавший Гриша. — Ты что же предлагаешь? Получается, если завтра утром, к примеру, нам навстречу из тайги человек выйдет, мы что же — стрелять в него должны? Без разговоров?
— Заговоришь с ним — не жилец ты, — спокойно подтвердил Пономарев. — Именно, что без разговоров. И главное, в глаза ему не гляди. Поглядишь в глаза — считай, пропал. А бить его в голову надо, чтоб уползти не смог. Не то отлежится, а после непременно за тобой придет. Проскользнет промеж сонными, никого пальцем не тронет, а тебя отыщет, и… В общем, лучше сразу застрелиться, самому.
— Ну, Ваня, молодец, — с уважением сказал Вовчик. — Такую пулю отлил, что просто загляденье! Я прямо заслушался, честное слово! Значит, говоришь, как только увидим человека, сразу стрелять? В голову, да? А кол осиновый в него, мертвого, вбивать не надо?
— Смейся, смейся, — сказал Пономарев. — Товарищи ваши, которые в прошлом году на Каменный ручей ушли, тоже, помню, смеялись. Смейся, борода, только, Христа ради, слова мои не забывай. Об одном ведь только я вас, ребятушки, прошу: помните, что разговор у нас был, все время помните! До Каменного ручья полтора дня идти осталось, а там, как ни крути, нам с ним не разминуться. Его это место — Каменный ручей, его логово. И он уж постарается, чтобы мы обратно из тайги не вышли.
Проводник зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и завозился, поудобнее устраиваясь на куче еловых веток, заменявшей ему постель.
— Спать я буду, — объявил он. — Полгода с людьми не разговаривал, устал. Прямо язык отваливается, чтоб ему пусто было. Да и уморился я чего-то за день, глаза сами собой закрываются… Горобец встала.
— Иван Иванович прав, — сказала она. — День был длинный, и завтрашний будет не короче. Спасибо за рассказ, Иван Иванович. Вы нас прекрасно развлекли.
Пономарев в ответ только фыркнул, пристраивая вместо подушки свой драный, латаный-перелатанный солдатский вещмешок, в просторечье именуемый «сидором». Он всегда спал снаружи, у костра, игнорируя шикарные экспедиционные палатки с надувным дном и спальными мешками на гагачьем пуху. Честно говоря, это всех устраивало: проводник «благоухал», как куча гниющих на жарком летнем солнце отбросов, да и набраться от него насекомых никому не хотелось.