След в океане
Шрифт:
База нашей экспедиции располагалась на самом краю города, по южную сторону лесобиржи, вытянувшейся вдоль правого берега Енисея и окруженной высоким глухим забором со сторожевыми вышками. Там круглосуточно сновали высокие штабелепогрузчики, напоминающие марсианские треножники из Уэллса, перевозя пакеты досок от лесопильного комбината к причалам. Прямо за почерневшим от ветров и мороза и покосившимся на мерзлоте двухэтажным бревенчатым домом нашей экспедиции, недалеко от которого делал кольцо старенький игарский городской автобус, начиналась тундра. Перед окнами, на пологом берегу енисейской протоки, за которой день и ночь взревывали самолеты на аэродроме, догнивали брошенные здесь рыболовные сейнеры и какая-то старая, но, видно, ладно сколоченная норвежская зверобойная (как мне объяснили) шхуна с остатками латинских букв на покосившейся высокой рубке.
На летнее время, с началом навигации, по Енисею в Игарку завозили обычно несколько десятков тысяч вербованных мужчин и женщин для работы на лесосплаве, сортировке и погрузке леса. На все это время объявлялся сухой закон. До сих пор помню, как, придя
Единственным местом, где продавали спиртное, недоступным, правда, для местных жителей, был клуб иностранных моряков, куда иностранные моряки, как правило, не ходили, и поэтому в нескольких «гостиных» клуба, за столами, заваленными агитационной литературой на английском языке, скучали подвыпившие гебешники. Центром клуба были бар, где «наливали все», и танцевальный зал, где плясали местные комсомольские активистки, «допущенные к иностранцам», и несколько проверенных органами профессионалок. Напротив интерклуба высилась высокая, надежно сложенная из отборных строевых бревен игарская тюрьма, также обнесенная высоким забором, построенная в конце тридцатых-начале сороковых и служившая долгие годы местом пересылки.
В тюрьме этой оказалось довольно неплохая библиотека художественной литературы, сложившаяся из книг, отобранных у заключенных при «шмонах». Помню, когда мы работали на реке Колю, то взяли во временное пользование в тюремной библиотеке целый вьючный ящик с книгами.
Уже позднее, в 1962 году, мне довелось быть свидетелем страшного пожара в Игарке, когда неизвестно от каких причин (говорили, что поджог) вдруг вспыхнула лесобиржа, а потом огонь перекинулся на город. Жаркий июль и небольшой ветер привели к тому, что буквально за несколько часов сгорело более половины города. Температура пламени была настолько высокой, что его не брала вода, моментально превращавшаяся в пар, и огонь потом гасили уже с вертолета, бросая специальные химические бомбы. Помню, как из обреченного огню интерклуба, под строгой охраной автоматчиков, вытаскивали ящики с коньяком и водкой и давили их трактором прямо на глазах у горюющих мужиков. Только тюрьму удалось отстоять от огня. Выстроившиеся цепочками с ведрами в руках зеки так упорно защищали свой «казенный дом», что огонь отступил. Никому и в голову не пришло бежать, хотя возможность была. Да и куда бежать?
Что же касается интерклуба, то уже с первого года шустрые ленинградцы проторили туда дорогу, раздобыв какие-то липовые бумажки. Поэтому путешествие в интерклуб с его баром и нехитрыми танцевальными знакомствами, так же, как баня и кино, были мощным стимулом для экспедиционной молодежи, прозябавшей под комарами в тайге и тундре, хоть ненадолго выбраться «погулять» в Игарку.
Вторым, уже доступным для всех местом «культурных» развлечений, был клуб лесопильного комбината, единственное в то время каменное здание, возвышавшееся в верхней части города, куда мы также регулярно таскались на танцы, и где нас, экспедиционников, неоднократно било местное население, легко опознавая нашу социальную принадлежность по экспедиционным курткам. Однажды и мне вместе с работавшим одно время вместе со мной Олегом Тарутиным довелось попасть в такую переделку. Я отделался сильно разбитым носом и фонарем под глазом, а Олег — полуоторванной бородой. К этому, впрочем, тогда относились довольно легко.
Женский контингент в Игарке и вообще на Крайнем Севере в те годы формировался по-разному. С одной стороны, за счет молодых специалистов: учительниц, метеорологов, врачей, попавших сюда по распределению, с другой — за счет нескольких тысяч женщин, ежегодно вербуемых на время навигации на сплав и разборку леса. Характерно, что эту тяжелую физически и далеко не безопасную работу выполняли здесь, как правило, женщины.
Весьма своеобразную группу составляли так называемые «тунеядки», девицы в возрасте от семнадцати до двадцати пяти, как правило, из весьма благополучных семей, которых на радость местному мужскому населению тогда высылали согласно хрущевским законам на Крайний Север для принудительного перевоспитания физическим трудом. Работали они по большей части официантками или посудомойками в столовых, так как никакой профессиональной работы выполнять не могли. Помню, в полярном порту Андерма я оказался свидетелем «товарищеского суда» над одной из таких «тунеядок» восемнадцатилетней красавицей Леночкой с ангельскими голубыми глазами, тихим голосом и скромными школьными косичками, казалось бы, сошедшей со страниц Чарской. Ее выслали из Москвы и определили посудомойкой в летную столовую, где она, совершенно ничего делать не умея, за месяц работы ухитрилась перебить почти все фарфоровые тарелки, заменить которые в условиях Арктики оказалось совсем непросто. В столовой возник кризис, и было решено устроить над виновницей показательный «товарищеский суд». В битком набитом зале аэродромного клуба на сцене за столом, накрытым по этому случаю красным сукном, расположились представители общественности — летчики и заслуженные полярники в парадных костюмах с лацканами, утяжеленными многочисленными орденами и значками. С обличительной длинной и скучной речью выступил секретарь местного партком, за ним еще несколько человек, в том числе директор столовой, справедливо сетовавший, что «не на чем людей кормить». В конце попросили высказаться обвиняемую, чтобы она объяснила всем «как она дошла до жизни такой». Скромница Леночка, потупив глаза, поднялась на сцену и тихо, но вполне внятно произнесла в микрофон: «А чего вы от меня хотите, если я за всю свою жизнь ничего
Что касается «любви», то она в Игарке была доступной и несложной. Как-то, прогуливаясь с приятелем метрах в двухстах от нашей базы, мы обратили внимание на странное движение и взмахи веток в кочкарнике. Приглядевшись, мы различили ритмичное мелькание взлетающего вверх голого зада и двух веников над ним. Выяснилось, что между кочками пара занимается любовью, а девушка в такт движениям парня обмахивает его веником от комаров…
Мое же первое знакомство с комарами состоялось на реке Горбиачин неподалеку от Игарки, на базе разведочной геофизической партии. Выданные нам накомарники помогали не очень, да к тому же выяснилось, что в жаркие и влажные июльские дни в них трудно дышать, когда идешь в тайге, по кочкарнику, таща на себе рюкзак с образцами, палатку, карабин и всякую прочую тяжелую дребедень. Была еще, правда, противокомариная жидкость — диметилфталат, которая, если ею густо намазаться, на какое-то время отпугивала комаров, но, во-первых, она быстро выдыхалась, а во-вторых, намазавшись ею, можно было только сидеть неподвижно, так как при движении она больно разъедала все потеющие участки кожи и вызывала долго не проходящее раздражение.
Вечером, перед тем как устроиться на ночлег в палатке, каждый долго натягивал кисейный полог над своим спальником, потом надо было осторожно забраться туда, законопатить все дырки и тщательно и методично перебить всех комаров, оказавшихся внутри. После этого можно было на какое-то время уснуть под непрерывное гудение крутящихся снаружи комаров. Ободряя нас — салаг, начальник партии говорил с усмешкой: «Разве это комары? Вот будут комары — в три слоя будут комары! Когда «большой комар» стоит, — продолжал он дальше, увлеченный собственной неуемной фантазией и нашим испуганным вниманием, — приходится кинуть палку в воздух, чтобы определить, где солнце». Мы в страхе ждали прихода «большого комара» и не заметили, как комар понемногу сошел. На самом деле, как я понял тогда, к жизни «в комарах» надо было относиться спокойно, не в пример одному молодому геологу, впервые сюда попавшему, который с криком «жрите, сволочи» срывал с себя накомарник или вдруг начинал стрелять по комарам из пистолета. Пришлось отправить его в психбольницу.
Кстати, огнестрельное оружие, столь щедро нам тогда выдававшееся, все было немецкое, трофейное. Техники и работяги таскались с длинными и неудобными винтовками системы «маузер», обладавшими, однако, как говорили, большой дальнобойностью, а начальники партий щеголяли с внушительными и безотказными «парабеллумами» или маленькими изящными «вальтерами». Перед каждым общим «сабантуем», по раз и навсегда заведенному закону, все оружие сдавалось завхозу и пряталось под замок до окончательной опохмелки.
Не лучше комаров оказалась и мошка, приходившая во второй половине лета вслед за комарами. Если от комаров помогали хотя бы отчасти накомарники и диметилфталат, то от мошки не помогало решительно ничего. Она спокойно проходила через накомарники и сетки пологов, а забираясь под одежду, всегда выедала кожу в самых тесных местах, чаще всего на ногах в сапогах, на запястьях рук, туго стянутых резинкой «энцефалитного костюма», и на линии обруча от накомарника на лбу. Все мы поэтому быстро приобрели облик мучеников с постоянными кровавыми ранами на ногах, руках и надо лбом, как от тернового венца. В вечернее время мошка обычно тучами собиралась в палатке на внутренней стороне тента, под самым ее коньком, и полагалось осторожно, чтобы не поджечь палатку, быстро выжечь ее свечой или обрывком подожженной газеты.
В жаркие августовские дни мошка иногда перемещается по тайге крутящимся черным столбом, напоминающим смерч. Не дай вам Бог ненароком попасть в него! Я хорошо запомнил, как один молодой работяга из Ленинграда, прорубая в тайге просеку для геофизиков, нечаянно оказался на пути такого смерча. Мошка объела его за десять минут так, что пришлось срочно вызывать санрсйс самолета из Игарки.
Поскольку попутные поиски урана там, где его не было (да и не могло быть), практически ничего не давали, а план геологической съемки «горел», меня помимо моих геофизических обязанностей начальство подключило и к геологической съемке, благо подготовка Горного института это вполне позволяла. Мне выдали молоток, геологический компас и карту и бросили вместе со всеми геологами в съемочные маршруты. Вот где я всерьез пожалел о уже привычной мне Средней Азии с ее пусть опасными, но уж во всяком случае хорошо видными отовсюду горами и скалами, среди которых заблудиться практически невозможно. А здесь… Ты делаешь буквально несколько шагов от лагеря, и ветки елей и лиственниц смыкаются над тобой, а пологий исчезающий склон не дает никакой возможности хотя бы примерно ориентироваться по рельефу. Солнце обычно затянуто облаками, и определить, где север, без компаса и карты невозможно. А уж карты! Они хоть и были секретными, составленными под эгидой славной системы НКВД в незапамятные годы лагерей, но уж точностью, даже стотысячные, не отличались. Изображенные на них ручьи на месте, как правило, отсутствовали или же текли не туда. Больше всего надежд возлагалось обычно на аэрофотоснимки, на которых можно было разобрать и лесные массивы, и сеть рек и ручьев. Приходилось поэтому часто во время маршрута останавливаться и определять свое место, хотя и удавалось это далеко не всегда. Помню, и в пятьдесят седьмом, и в пятьдесят восьмом году то и дело пропадали в тайге люди. Так, в пятьдесят восьмом году заблудился где-то в бассейне реки Горбиачин и погиб в тайге гидрогеолог Сиденко. У меня же с того времени надолго остался синдром «определения своего места» в лесу, даже в пригородном.