След в океане
Шрифт:
Далеко не каждый человек обладает чувством юмора. Стихи Губермана могут служить своеобразным тестом, разделяющим людей на две противоположные категории. Сам поэт так пишет об этом:
Из нас любой, пока не умер он, Себя слагает по частям Из интеллекта, секса, юмора И отношения к властям.Возможно, именно поэтому острые, легко запоминающиеся четверостишия практически не оставляют читателей или слушателей равнодушными — или их активно принимают или так же активно не принимают. Помню, как более двадцати лет назад один из лучших наших поэтов, человек смелый, выгнал Игоря со своего поэтического семинара, расценив прочитанные им стихи как провокацию. Справедливости ради следует сказать, что именно он прописал потом автора в своем доме после его возвращения
Родившись в Москве в 1936 году и закончив технический вуз, Игорь Губерман сменил много профессий — от журналиста до «химика»-электрика. Он автор нескольких научно-популярных книг, получивших известность в семидесятые годы. Но, пожалуй, главным в его литературном творчестве были и остаются эти самые «дацзыбао», которые он с необычайной легкостью придумывал всегда и везде. Много лет он разбрасывал их вокруг себя, дарил близким и полузнакомым людям, совершенно не заботясь о дальнейшей судьбе и даже просто сохранности своих стихов, и вряд ли видя в них предмет серьезной литературы. Эти короткие, смешные и едкие четверостишия, постоянно сопровождая автора в его нелегком жизненном пути и чем-то заменяя ему дневник, давали вполне реальную психологическую возможность не принимать всерьез окружающий уродливый социальный мир, где властвовали человеконенавистнические и откровенно лживые законы. Шутовской колпак с бубенчиками, чей звон иногда оказывался погребальным, по самим граничным условиям этой придуманной им игры, позволял выламываться из жестких рамок унылой и фальшивой действительности «страны развитого социализма».
У меня до сих пор лежит на полке его научно-популярная книга «Чудеса и трагедии Черного ящика», сплошь исписанная от руки его четверостишиями. Такими, например:
Я государство вижу статуей — Большой мужчина, полный властности. Под фиговым листочком спрятан Огромный орган безопасности.или:
Вожди милее нам втройне, Когда они уже в стене.или:
За все на еврея найдется судья — За живость, за ум, за сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя, За то, что она промахнулась.Игра эта, однако, оказалась далеко не безопасной. Не будучи нигде напечатаны, его стихи ходили в списках или в изустном переложении по всей нашей огромной стране в течение «застойных» лет — как своеобразное проявление современного фольклора. Мне, например, в семидесятые годы неоднократно читали самые разные «дацзыбао» Игоря то и Киеве, то в Челябинске, то в Петропавловске-Камчатском. Острая и беспощадная политическая сатира его легко запоминающихся строк не могла не обратить на себя самое пристальное внимание «литературоведов в штатском». Не об этом ли написал он сам в своих насмешливо-трагических строчках?
От Павлика Морозова внучат Повсюду народилось без него,— Вокруг меня ровесники стучат — Один на всех, и все на одного.Характерной особенностью стихов Игоря Губермана, вызвавшей особенно резкую реакцию всех охранительных учреждений, явилось то, что в них впервые получило свой голос русское еврейство, еще с послевоенного времени и «дела врачей» обреченное на вынужденное молчание. Утвержденный еще Сталиным государственный антисемитизм, хотя, конечно, и ханжески отрицаемый властями, начало которому было положено печально известной борьбой с «космополитами», особо пышным цветом расцвел в годы брежневского правления. Если раньше били «космополитов», то теперь «сионистов», понимая под этими терминами, придуманными для «отмазки» от западной прессы, все тех же евреев. Именно эта многолетняя пропаганда, нагнетавшая истерию «борьбы с сионизмом», создала реальную базу для разнузданного параноического антисемитизма нынешней «Памяти» и ее «литературных» вдохновителей. Не об этом ли писал Губерман в одном из своих пророческих четверостиший:
Дух старый, но свежеприлипчивый, Когда воцарится везде, То красный, сходя на коричневый, Обяжет нас к желтой звезде.или:
Царь-колокол не звонит поломатый, Царь-пушка не стреляет, мать ети! ИЕще в конце шестидесятых, наблюдая начало эмиграции евреев из страны, он с горечью написал:
Евреи продолжают разъезжаться Под свист и улюлюканье народа, И скоро вся семья цветущих наций Останется семьею без урода.И все-таки, при всем том, стихи Игоря Губермана — явление прежде всего российской поэзии. В строках его, казалось бы, самых саркастических стихов без труда просматривается наивная неистребимая любовь к неласковой своей Родине, невозможность существования вне ее:
Живым дыханьем строки грей И не гони в тираж халтуру: Сегодня только тот еврей, Кто теплит русскую культуру.Принявший участие в диссидентском движении семидесятых годов, Губерман, видимо, отчетливо сознавал, чем рискует. Не зря написал он в то время:
Когда страна — одна семья, Все по любви живут и ладят. Скажи мне, кто твой друг, и я Скажу, когда тебя посадят.Будучи человеком азартным и страстным, в силу своей неистребимой доброжелательности и контактности, чрезвычайно доверчивый к мало знакомым людям, еще и став на свою беду при этом собирателем икон, он быстро оказался жертвой сфабрикованного в 1979 году уголовного дела и получил пять лет лагерей.
И я сказал себе — держись, Господь суров, но прав: Нельзя прожить в России жизнь, В тюрьме не побывав.Именно здесь проявились мужественность и стойкость его характера, столь отличного от улыбчивого веселого облика. В нечеловечески трудных условиях принудработ и карцеров он ухитрился написать десятки новых «дацзыбао» (хотя прекрасно сознавал, что будет, если их обнаружат при «шмоне») и собрать материал для автобиографической книги прозы «Прогулки вокруг барака».
Вот что пишет по этому поводу сам автор в предисловии к одному из зарубежных изданий своих стихов:
«Во время следствия, тянувшегося очень долго, ибо расследовать было заведомо нечего, я усердно писал стихи. То же самое делал я, странствуя по этапам из одной тюрьмы в другую, покуда, как замечательно сказано классиком, я приближался к месту своего назначения. Это доставляло мне удовольствие куда большее, чем занятие тем же самым на воле. Только вот хранить эти клочки бумаги было невероятно трудно. Гораздо труднее, чем исписывать. Кроме обязательного обыска при поступлении в каждую тюрьму, а часто и при выезде из них, были еще десятки обысков: плановых, по случаю, по подозрению, по доносу, просто приуроченных к празднику. Почему именно 8 Марта, 1 Мая и 7 ноября заключенные особенно опасны, я понять и дознаться так и не сумел, но в праздники нас всех и камеры непременно обыскивали. К этому еще следует добавить обыски в вагонах на этапе. Тем не менее, мне удалось сохранить и переправить большую часть написанного в тюрьмах и по дорогам между тюрьмами. Сохранить стихи эти мне хотелось не только из-за естественного для автора заблуждения относительно их качества, но и от яростного желания доказать, что никогда и никому не удастся довести человека до заданного состояния опущенности, безволия, апатии и покорного прозябания в дозволенных рамках. Очень многие, часто совсем неожиданные люди помогали мне, никогда не спрашивая, что они прячут». Отбыв срок наказания и вернувшись в Москву в 1984 году, Игорь Губерман пытался вновь заняться литературным трудом, писал сценарии научно-популярных фильмов, начал работу над книгой прозы о семье художника Бруни. Въезд в Москву для него был воспрещен, и он жил в Малоярославце, на «сто первом километре», по поводу чего написал «шуточные» стихи:
За городом такая красота! На воздухе я счастлив беспредельно: Сбылась моя давнишняя мечта,— Любить свою семью и жить отдельно.Длилось это, однако, недолго. Время от времени ему неизменно напоминали, что он «под колпаком». А через три года его вызвали и объявили, что министерство внутренних дел приняло решение о его выезде. Вновь, уже в который раз, сработала тупая и неумолимая машина, выбрасывающая российских литераторов за рубеж.