След в след
Шрифт:
Заключённые стояли ровно, скрадывая тяжёлое дыхание, и что-то злое ещё исходило от них. Пугала не просто чёрная неподвижная людская масса, пугало то безмолвие, что висело над ними. Они ничем не выдавали свою тягу к жизни. И создавалось впечатление, что заключённые от бессилия даже не могли думать. Ведь любое движение мысли причиняет истощённому организму осязаемую боль. Поэтому мало кто думает о завтрашнем дне, о новом месте заточения. У всех мысли, а вернее, инстинкты схожи: быстрее добраться до барака. Если повезёт, до места на верхних нарах, а если очень повезёт – отогреться немного
У вахты сгрудились конвоиры: и постоялые, и прибывшие. Курили, негромко обмениваясь новостями. Шустов вызывающе выделялся среди прочих служащих добротным овчинным полушубком. И вёл себя вызывающе: заходил в вахтенное помещение, через минут пять-десять выходил, и так не единожды. Арестанты же стояли, мёрзли, мучились: что ж они там телятся!? сколько ещё!?
Примерно через час дали команду выстраиваться по трое: помощник начкара достал формуляры, выбрал освещённое место, поднёс формуляр ближе к глазам. Только выкрикнет фамилию, тут же из общей массы отделяется фигура и бегом, точнее трусцой, сцепив руки на затылке, подбегает к старшине, останавливается в трёх шагах, словно упёрся в невидимую стену, и быстро называет свою фамилию, статью, срок.
Кто «отмолился», пристраивается в предзоннике: туда, как свечку, выставляли конвоиры в такой же строй, только по другую сторону колючки, на двадцать шагов ближе к лагерным строениям.
– Прохоров!
Заключённый семенит. Его тяжёлый хрип слышен аж в середине колонны. Словно битюг тащит на гору гружёную телегу.
– Прохоров. Статья пятьдесят восьмая, пункт восемь десять, восемь девять. Пятнадцать лет, пять с поражением в правах.
– Огородников!
Очередной заключённый отделился от чёрной массы арестантов, словно ржавый лист от дерева, не выпрямляясь, отчеканил:
– Огородников…
Конвойный ощутимо толкнул Огородникова в плечо, указывая куда встать. Конвойные, что распределяют зеков в самой зоне, не вооружены. Огородников глубоко втянул промозглый воздух, стараясь быстрее отдышаться. От долгого времени на морозе голова шла кругом, конечности болели от нудной свербящей боли: холод, усталость скручивают в груди пружину, не продохнуть. Хочется тишины, покоя, тепла. Мороз, казалось, гнул людей к земле: и многим мерещилось, что конца и края этим мучениям не будет.
Старший лейтенант Шустов, убедившись, что всё идёт согласно инструкциям, направился в штабной барак. Там, несмотря на позднее время, в надзирательской комнате оживлённо обсуждали что-то трое охранников. Печка раскалена докрасна. Единственная лампочка под потолком светила тускло, в комнате чувствовался запах пота, старых отсыревших вещей. На лейтенанта внимания даже не обратили. Место дневального пустовало: он попался Шустову на крыльце. Шустов прошёл дальше. Наконец наткнулся на двери с вывеской «Канцелярия».
В кабинете лейтенант Канашидзе и начальник лагерного режима капитан Недбайлюк просматривали документацию. Поздоровались. Шустову предложили табурет – охотно присел, ослабляя верхние петлицы полушубка. Предложили чай – ещё охотнее согласился. Горячий чай очень кстати! Пока коллеги занимались бумагами, Шустов, обхватив горячую кружку ладонями, негромко отхлёбывал
Между тем перекличка продолжалась. Конвойные в одинаковых серых полушубках для согрева прохаживались вдоль строя: им дозволено! Прохаживались согласно инструкции не ближе, чем на пять-шесть шагов: мало ли кто отчаявшийся может наброситься. Никто из охраны не всматривался в лица заключённых, какой смысл? Да и что там увидишь? Безмолвный оскал приближающейся смерти?! Страшное прикосновение тлена человеческих тел и душ?
Выкрикивавший фамилии старшина, в манерах которого без труда угадывался бывалый служака, при этапировании заключённых не зверствовал.
По нынешним временам это редкость. Хоть здесь повезло зекам! Старшина, назвав очередную фамилию, вдруг закашлялся: дыхание на холодном воздухе перехватило. А может, умышленно родил паузу, видя, как подходящий зек, вдруг оступившись, сбился с шага и чуть не упал. Все видели, как зеку непросто было устоять на ногах, но устоял. Выпрямившись, выкрикнул громко своё имя, статьи, срок и всё такой же шатающейся походкой отошёл в предзонник.
А в кабинете воцарилось оживление. Черноглазый, неусыпно балагуривший лейтенант Канашидзе предложил прямо здесь поужинать. Предложение показалось своевременным. После нескольких глотков добротного самогона, как полагается, разговорились. Пару раз забегал Скрябин, забегал для того, чтобы, как он говорил, «добавить в топку горючего».
По отчётам выходило: этап состоял из ста двадцати четырёх зеков. От пересыльного пункта под станцией Анзёба до ИТЛ-04… двадцать два километра. Этап вели вдоль насыпи, которую укладывали под железнодорожную ветку. Шустов рассказывал степенно, не торопясь, иногда забавно окая, что придавало его лицу особую крестьянскую выразительность, а когда принимался поглаживать ощетинившийся ёршик на крупной голове, тогда совсем казался беспомощным. Взглянувший в его васильковые глаза и не подумает, что в конвойных нарядах этот парнишка, так напоминающий доброго крестьянина-пахаря, не дрогнувшей рукой пристрелил восьмерых заключённых.
– Шли по вешкам. Дык, я сюда по лету и осени этапы приводил. Места уже знакомые. Одно плохо: дорога идёт вдоль отсыпки. Для любителей бегать, ориентир – лучше не придумаешь. Всё без карты понятно.
Высказанное Шустовым замечание встревожило капитана Недбайлю-ка. Он, уловив в себе какую-то мысль, сразу озадачившую его, медленно притянул к себе со стола тетрадь и, не торопясь, словно пугался, что мысль в суетливой спешке забудется, сделал длинную запись. В отличие от товарищей Недбайлюк только пригубил самогон, к поставленной на подоконник кружке больше не прикасался, и в этой его отстранённости не было ни грамма показушности: Недбайлюк не жаловал пьянство вообще, а на работе тем более. Он с интересом проглядывал дела новоприбывших зеков.