Следователь прокуратуры: повести
Шрифт:
— Я мог бы наговорить сейчас кучу чепухи. Что вопросов мне не задают, что у меня не может быть друга преступника, что я сам бы приволок его к прокурору… Но вам я скажу другое. То, что вы знаете о нём, — является преступлением?
— Помилуйте, Ватунский и преступление… Вот только случай с женой и был.
— Могли быть у него низменные мотивы?
— Даже мысли такой не допускаю.
— Тогда я даю честное слово, что все иные сведения, которые вы мне сообщите, не будут обращены против него. Поймите, какой бы Ватунский
— А он сам не говорит? — спросил Шестаков и остро глянул прищуренными глазами.
Рябинина так и подмывало сказать что-нибудь небрежное вроде: «Ну что вы, всё рассказал…»
За много лет работы Рябинин убедился в одном простом и мудром правиле, которое, как всё простое и мудрое, приходит не сразу: честность свидетеля находится в прямой зависимости от честности следователя. Когда следователь хитрит, говорит неправду, мелко егозит и старается не по убеждению, а за оклад, свидетель тоже замыкается или отделывается формальными ответами.
Поэтому Рябинин никогда не обманывал, а мог только умолчать, о чём надо было умолчать.
— Не говорит, — твёрдо признался Рябинин. — Это и понятно, а вы должны сказать. Уверен, что Ватунский вас поймёт и когда-нибудь поблагодарит.
— Как он её ударил, я не знаю, — начал Шестаков. — Сам он не говорит, а спрашивать как-то не ко времени. Жили они плохо. Скандалы были почти ежедневно…
— Из-за чего скандалы?
— Нина Ватунская была довольно-таки тяжёлый человек. Как теперь говорят — элементарная несовместимость.
— Причиной скандалов был только её характер?
Шестаков взял скрепку, согнул её, разогнул, поправил галстук, внимательно осмотрел ногти, поводил взглядом по стенам и уставился на портрет.
— Дзержинский, — сказал Рябинин.
Свидетель метнул взгляд с портрета в угол.
— А это сейф. Металлический.
Шестаков вздохнул.
— Я думал, мы поняли друг друга, — вздохнул и Рябинин.
В кабинете стало тихо, как на чердаке. Теперь Шестаков смотрел в стол. Тишина росла, расползалась и уже ощущалась физически. Рябинин давно заметил, что слабые люди долгой паузы не выносят.
— Разрешите мне подумать и прийти завтра, — поднял глаза Шестаков.
— Нет! — отрезал Рябинин.
Контакт пропадал на глазах, но завтра пришлось бы всё начинать сначала. Свидетелю надо было помочь, чуть-чуть, для первого шага. И Рябинин пошёл на риск.
— А ведь я знаю, о чём вы не хотите говорить!
— О чём? — насторожился свидетель.
— О доме номер семьдесят три на проспекте Космонавтов, например…
Шестаков глуповато уставился на следователя. Рябинин спокойно рассматривал его и улыбался — немного понимающе, немного поощрительно и чуть устало.
— Зачем же тогда спрашивать? — наконец выдавил Шестаков.
— Тут много причин, — уклончиво ответил Рябинин.
— Ну, если
— А по-вашему?
— Он любит её. В общем, жена узнала, скандал, ну а дальше вам известно.
— Как её зовут?
— Ничего не знаю: ни имени, ни места работы, ни места жительства. Где-то на Космонавтов. Её он скрывал даже от меня.
— Откуда вам известно, что он её любит?
— Ну, как бы это сказать… Заметно.
— Почему же он не развёлся с женой?
— О-о! Ватунский слишком дорожит мнением руководства и сослуживцев.
Шестаков начал рассказывать о самом Ватунском и говорил долго и убеждённо. Его бледное лицо порозовело полосами. Галстук вздыбился бугром, пиджак ездил по сухим плечам, чёрные прямые волосы рассыпались на две половинки и лежали, как вороньи крылья.
Шестаков всё говорил о своём друге, попутно объясняя проблемы комбината, и словно старался в чём-то оправдаться. Рябинин знал, в чём и перед кем он оправдывается — перед своей совестью за показания о Ватунском.
— Напрасно волнуетесь, — перебил его Рябинин. — Вы ничего плохого не сделали и другу не повредили.
— Да? — с надеждой спросил Шестаков.
Расстались они тепло. Рябинин пожал ему руку и подумал, что хорошо бы поговорить с Шестаковым, не здесь, а где-нибудь в компании или дома, и не так, как удав с кроликом, а на равных, и не о мотивах и убийствах, а обо всём в мире, о чём говорят умные мужчины за бутылкой вина.
Итак — банальная любовница.
12
Директор комбината на минуту остался один в своём кабинете-зале. Весь день шли люди, собирались совещания, трещали телефоны. Сегодня был, как он называл, «день открытых дверей» — до семнадцати часов. И сейчас, приказав никого не пускать, Поликарпов вытянулся в кресле, включил вентилятор и с удовольствием закурил последнюю из двух сигарет, положенных ему на день. Работать предстояло до десяти вечера, и поэтому он не спешил, стараясь ни о чём не думать. Но не думать можно только во сне, да и то не всегда.
Как-то на комбинате сложилась такая обстановка с обрубщиками и слесарями, что хоть выходи на улицу и христа ради проси прохожих идти на комбинат. На улицу он не пошёл, а, расстроенный, лёг спать. И вот во сне начал думать легко и чётко — так и в кабинете не думалось. Он проснулся от удивления, сел в кровати, додумал всё до конца и тут же, часа в два ночи, позвонил Ватунскому. Выход был найден.
Из-за высокой обитой двери неслышно скользнула новая секретарша. Она что-то сказала, но Поликарпов не понял и махнул рукой. Она подошла к столу, покраснев окончательно. Хорошая девочка, ещё не испорченная всякими подношениями в виде конфеток, цветочков, сувениров, которые дают секретарю, имея в виду директора.