Следователь прокуратуры: повести
Шрифт:
— Предложение? — улыбнулся Рябинин.
— Без предложения женился. Золотое кольцо подарил, свадьба была с коньяком.
— А как же её прошлое? — спросил он.
Его очень интересовал ответ. В этих фантастических историях были её мечты и её философия.
— Что прошлое… Он ей так сказал — ты людей убивала? Нет. А остальное меня не касается. Я, говорит, не инспектор уголовного розыска.
Значит, Рукояткина допускала любое преступление, кроме убийства. А их и без убийства в кодексе перечислено немало.
— И кто же он оказался, муж-то? —
— Кандидат звериных наук! Бегемота в зоопарке изучал, двести пятьдесят получает, ничего не делает, только смотрит на бегемота, пьёт кофе и ест одну морковку. Он её из зоопарка носит, бегемот не доедает. У них уже ребёнок есть, тоже морковку грызёт.
— А у тебя, кстати, детей не было?
— На проезжей дороге трава не растёт.
Он записал бы эту пословицу — до чего она понравилась, но пока свободную беседу никакими бумажками прерывать не хотелось. Неизвестно, как Рукояткина отнесётся к записи. Бывали обвиняемые такие говорливые, но стоило вытащить протокол, как они замолкали.
— Потому же… У твоей знакомой выросла.
— А вот ещё какой случай был, — не ответила она на его замечание.
Слушал он с интересом, понимая, что это те самые мещанские истории, которые любят сочинять неудачники. Рассказывала она вполголоса, слегка таинственно, как говорят мальчишки о мертвецах, склоняясь к столу и расширяя свои безразмерные глаза.
— Жила у нас на улице дворничиха, молодая баба, но в доску одинокая. Весь день на ветру да у бачков помойных, вот рожа и красная, пищевыми отходами от неё пахнет — кто замуж возьмёт? Опять-таки метла в руках, не транзистор. Однажды подходит к ней вечером участковый: мол, Маруся, на панели пьяный лежит, покарауль, я транспорт вызову. Пошла. Лежит мужичишко потрёпанного вида, знаешь, какие у пивных ларьков по утрам стоят. Но лицо у него есть. Смотрит, а он вдруг говорит ей человеческим голосом: «Бабонька, спаси меня от вытрезвителя, век не забуду. Нельзя мне туда по государственным соображениям». Говорить он мог, а передвигаться не получалось. Подняла его Маруся и кое-как доволокла до своей двенадцатиметровой. Уложила спать, дала корочку понюхать, а утром он проснулся, опохмелился и говорит: «Маруся, а ведь я не гопник, а ведь я переодетый…»
— Доктор наук, — не удержался Рябинин, хотя перебивать было рискованно.
— Бери выше. Я, говорит, переодетый директор комиссионного магазина. Остался у неё и до сих пор живёт. Маруся теперь улицы солью посыпает в норковой шубе.
— Сама придумала?
— Жизни не знаешь, следователь, — легко вздохнула она.
Всё делалось правильно, и законы допроса не нарушались. Но схема «от жизни к преступлению», в которую, как ему казалось, она вошла сама, как овца в стойло, осталась себе схемой. Рукояткина рассказывала о жизни вообще — о своей только заикнулась. Так душу следователю не выкладывают.
— Может быть, перейдём к делу? — спросил Рябинин.
— К какому делу? — удивилась она, расширив глаза, в которых запрыгали весёлые чертенята.
Вот
— К тому, за которое сидишь.
— А я сижу ни за что, — гордо сказала она и откинулась на стул, выставив грудь, как два надутых паруса.
— Так все говорят, — усмехнулся Рябинин и официальным голосом спросил: — Гражданка Рукояткина, вам известно, в чём вы подозреваетесь и за что вы задержаны?
— Нет, гражданин следователь, мне это неизвестно, — вежливо ответила она и добавила: — Думаю, тут какое-нибудь недоразумение.
— А если подумать, — спросил Рябинин, хотя знал, что и думать ей нечего, и вопрос его дурацкий, и не так надо дальше спрашивать…
Она подняла взгляд к потолку, изображая глубочайшее размышление, — его игра была принята. Сейчас начнётся комедия, когда оба будут знать, что её разыгрывают.
— А-а, вспомнила. Я на той неделе улицу не там перешла. Не за это?
— Не за это, — буркнул Рябинин.
— А-а, вспомнила, — после изучения потолка заявила Рукояткина. — Вчера во дворе встретила собаку, с таким придавленным носом, вроде бульдога, и говорю: «У, какой усатый мордоворот». А хозяин обиделся, он оказался с усами, а собака без усов. За это?
— Так, — сказал Рябинин. — Значит, не вспомнила?
— Не вспоминается, — вздохнула она.
— Что вчера делала в аэропорту? — прямо спросил он.
— Зашла дать телеграмму.
— Кому?
— Молодому человеку, офицеру Вооружённых Сил.
— Фамилия, имя, отчество?
— Это моё личное дело. Неужели я назову, чтобы вы его таскали? — удивилась она.
— Почему бланк телеграммы был не заполнен?
— Я ещё не придумала текст, дело-то любовное…
— А почему собака безошибочно тебя нашла?
— Это надо спросить у собаки, — мило улыбнулась она.
Всё произошло так, как он и предполагал. Оставался только Курикин.
— Как у тебя память? — спросил Рябинин.
— Как у робота, всё помню, — заверила она.
Чаще его заверяли в обратном.
— Что ты делала второго июля?
Рябинин не сомневался, что Рукояткина помнит все события, но вряд ли она их привязывала к определённым числам. Спрашивать о прошлых днях вообще надо осторожно, — человек редко помнит о делах трёхдневной давности, если жизнь ритмична и однообразна.
— Вечером или утром? — спросила она, ни на минуту не усомнившись в своей памяти.
— С самого утра.
— Подробно?
— Подробно.
— Поймать хочешь на мелочах? — усмехнулась она.
— Почему именно на мелочах? — спросил Рябинин, но он действительно хотел её поймать, и поймать именно на мелочах.
— Всегда так. В книжках, или выступает следователь, обязательно скажет: самое главное в нашей работе — это мелочи.
Когда она наклонялась к столу или перекладывала ногу на ногу, до Рябинина доходил непонятный запах: для духов слишком робкий, для цветов крепковатый. Таких духов он не встречал — вроде запаха свежего сена.