Следствие сомбреро
Шрифт:
Еще остались мужчины, которые не будут стоять в сторонке и смотреть, как женщину бьют до отруба. Им плевать, что за обстоятельства привели к нокауту. Они просто откликаются, и этот человек откликнулся, хорошенько заехав тому человеку в челюсть. Отменный удар, и тот человек составил компанию женщине на мостовой. Они были так беспамятны, словно только что поженились, а толпа вокруг – чокнутая свадьба.
Дело поворачивалось весьма затейливо. Двое плакали дальше. Они столько плакали, что уже перестали быть людьми.
Мэр окончательно слетел с катушек.
Он больше не кричал на тех двоих, чтобы прекратили плакать, и не грозил им полицией. Он выкрикивал всякую бессмыслицу – к примеру, номерной знак авто, которое имелось у него в 1947 году.
– АЯ четырнадцать девяносто два! – кричал он. – АЯ четырнадцать девяносто два! АЯ четырнадцать девяносто два! АЯ четырнадцать девяносто два! – выкрикивал он снова и снова. Всякий раз, когда он выкрикивал номер своего авто, толпа словно бы все больше приходила в ажитацию.
Номерной знак его авто подстрекал толпу к бунту.
Уже наступил полдень, и старшеклассников выпустили на обед. Школа находилась в трех кварталах на Главной улице города, и школьники спешили по улице к столпотворению.
– АЯ четырнадцать девяносто два! – все кричал мэр. – АЯ четырнадцать девяносто два! Уже полдюжины драк бурлили в толпе, которая выросла до нескольких сотен человек, и ежеминутно подходили десятки новых. В ответ на мэрские выкрики номера авто новоприбывшие толкали всех прочих и сами начинали что-нибудь кричать.
– Я тебя ненавижу! – закричала семидесятилетняя старуха какому-то незнакомцу, которого не видела ни разу в жизни, а потом заехала этому человеку, пожилому дядьке, прямо по яйцам.
Дядька рухнул на мостовую камнем, но ухитрился открыть свой пакет, достать лимонный пирог, только что купленный в пекарне, и вмазать им старухе в коленку.
– Извращенец! – визжала она сверху, пока он лежа втирал пирог ей в колено. Ее колено выглядело странно: покрылось меренгой и желтой начинкой, и они уже стекали по ноге и заливали туфлю.
Где же полиция?
Почему не прибыла и все это не прекратила?
До участка пять кварталов, они выехали десять минут назад и до сих пор не появились. Их присутствие могло бы сдержать толпу и предотвратить национальную трагедию.
Где же они?
Тут прибыли триста школьников, и их втянуло в толпу, как бумажный кораблик в водоворот.
Через несколько минут на улице творились соития и родился ребенок. Через несколько дней появятся фотографии президента Соединенных Штатов с этим ребенком на руках: президент объявит младенца символом будущего, которое вновь объединит страну.
Ребенок был мальчиком, его назовут Ральфом, а его портрет напечатают на памятных почтовых марках.
Старик, получивший от старухи по яйцам, а затем отомстивший втиранием ей в колено лимонного пирога, тысячей бунтующих ног был давным-давно измолот в стариковский гамбургер.
Через несколько дней, когда тела станут просеивать для похорон, его труп не опознают. Направляясь в центр города за пирогом на ужин, старик не прихватил удостоверения личности. Взял только деньги на пирог. Его похоронят в братской могиле с двумястами двадцатью пятью другими несчастными, неопознанными и не имевшими при себе удостоверений.
Через несколько дней появятся фотографии президента подле свеженабитой могилы. Позже на могиле воздвигнут крайне элегантный монумент, и его с могилой изобразят на открытках, которые обретут немалую популярность.
Монумент, великолепное произведение искусства, закажут федеральные власти; он воплотит таланты одного знаменитого американского скульптора.
Однако мы чуточку забегаем вперед.
Вернемся к насущному.
Где же полиция?
Яйца
– У меня нет яиц, – сказал он вслух самому себе. Он по-прежнему сидел на диване. Это откровение сильно удивило юмориста. Его яичный карточный домик рушился прямо ему на голову. – В этом доме яиц нету, – сказал он.
В доме никогда не бывало ни единого яйца. Юмористу нравились яйца, но держать их в доме он не любил. Очередная его «причуда». Яйца он почти всегда ел в ресторане.
В доме не было яиц, и логического объяснения этому нет. Просто юмористу бывало капельку неуютно, если яйца появлялись. И еще он не любил их покупать. Его что-то смущало в картонках, и ему не нравилось, что яйца продаются дюжинами.
Когда он заказывал яйца в ресторане, приносили всего два яйца. С таким количеством яиц его мозг справлялся. Два яйца – это не на всю жизнь. Их просто ешь и радуешься.
Дюжина яиц – совсем другой коленкор.
Это двенадцать яиц.
Просто немыслимо думать о стольких яйцах разом.
В конце концов, в жизни время раздумий о яйцах конечно, а двенадцать яиц отнимают слишком много времени, так что он предпочитал столько яиц в доме не заводить.
Однажды он пережил раздумья о полудюжине, но все равно это слишком много яиц. Шесть яиц автоматически наводили на мысль о двенадцати – и вот он снова там, откуда начал. И еще ему не нравилась мысль о том, что картонку разрежут пополам. Ему казалось, это все равно что увечье, будто кому-то оттяпали ногу.