Следствие ведет каторжанка
Шрифт:
Шатуновская рассказывала, как Андреасян приходил к ней с мемуарами незадолго до смерти и каялся, что не устоял — изменил под напором новых уже работников КПК свои показания. Это, однако, сегодня не доказать.
Итак, глухая, непробиваемая выстраивается защита: никакого совещания старых большевиков не было и в помине, и никто Сталина Кировым заменить не намеревался. Ну, а на XVII партсъезде все лишь дружно славили Сталина и никто (или почти никто) его при голосовании не вычеркивал. Следовательно? Следовательно, не мог Сталин иметь зуб на Кирова, мотив «устранения», стало быть, начисто отсутствовал.
Однако есть у меня в запасе неотразимый, как сдается
— Мог ли Николаев убить Кирова без чекистов? Отрицать содействие в этом деле чекистов вроде бы абсолютно немыслимо. Ну, а кто же им мог приказать, кроме Лучшего Друга чекистов?
Однако смутить моих собеседников невозможно. «Мог Николаев это сделать в одиночку, — утверждают они. — И чекисты здесь ни при чем».
— Но ведь убийцу задерживала охрана за полтора месяца до убийства. И хотя в руках у него был портфель с пистолетом, вышестоящее начальство приказало его отпустить.
— А откуда мы знаем, что чекисты заглядывали в портфель? — невозмутимы мои собеседники. — Не исключено, что они не видели пистолета — прохлопали, прозевали. — Ладно, вообразим лопухов-чекистов. Но смерть Борисова, телохранителя Кирова, по дороге на допрос к Сталину? Важный был свидетель, много мог бы порассказать. В том числе и про портфель с пистолетом… — Смерть Борисова — просто случайность. Машина попала в аварию. Покрышка подвела. Нельзя было выезжать на такой машине…
Так мы благополучно возвращаемся к версии 1934 года — про неисправность машины; про аварию и глухую стену, о которую расшибся Борисов… Но Шатуновская ведь представила показания шофера грузовика Кузина, который чудом уцелел в сталинских лагерях: «Сидевший рядом сотрудник НКВД вдруг выхватил у меня руль и направил машину на глухую стену. Но я успел выхватить руль, так что пострадала только фара… Борисова убивали камнем по голове».
— Кузину веры мало, — убеждают меня оппоненты. — Он в 34-м году говорил одно, а в 37-м — другое…
Ладно, мало ему веры.
А предсмертное письмо хирурга Мамушина своему другу Ратнеру? Ратнер сохранил письмо, а в нем — раскаяние. Кается хирург, что, участвуя во вскрытии тела Борисова, дал в свое время те показания, которые от него требовались. «Характер раны не оставил сомнения, — пишет он в 1962 году, — смерть наступила от удара по голове…»
Наконец, допрос Сталиным Николаева. Николаев сразу же заявил, что его четыре месяца склоняли к покушению энкавэдисты. За это здесь же в кабинете он был зверски избит. Свидетели? Шатуновская их представила. О допросе рассказали старые большевики. Опарин и Дмитриев. Первый — со слов Пальгова, ленинградского прокурора, второй — со слов Чудова, секретаря обкома. И Пальгов, и Чудов присутствовали на допросе и понимали, что им теперь несдобровать («свидетели»). Пальгов, прежде чем пустить себе пулю в лоб, успел сообщить о допросе своему другу, Чудов перед арестом — своему.
Можно было бы еще долго перечислять свидетельства, добытые О. Г. Шатуновской. Да что толку? Мне ведь неизвестно, какие из них есть в деле, какие перечеркнуты новыми показаниями, а какие пропали, превратившись в «плод воображения старой женщины». Остается только балагурить с моими любезными собеседниками. Философствовать, так сказать…
— Так, значит, мог Николаев исключительно по своей инициативе убить Кирова? — в который уж раз спрашиваю я.
— Мог, мог! — уверенно отвечают мне. — Знаете, какой он был? Метр с кепкой, злой на весь мир. А тут еще его с работы погнали. Не погнали бы, может, и не было бы ничего…
Когда
Ну, а сейчас-то мыслимо ли подобное вообразить? Зачем? Кому это нужно? После того, как о Сталине сказано, казалось бы, уже все? Да и в конце концов так ли важно знать: причастен или не причастен Сталин к убийству Кирова? Среди миллионов убиенных одной жертвой больше, одной меньше.
Впрочем, нет, не скажите. Убийство Кирова — все-таки особое преступление. И если доказано будет, что вдохновил и организовал его Сталин, тут уж даже таким, как отставной прокурор Шеховцев, придется признать: убийца, уголовник. Да еще кого убил?! Не какого-нибудь смутьяна-оппозиционера, а своего твердокаменного единоверца! Так что это важный редут.
А может, все не так и сталинисты здесь ни при чем? Может, правит бал исключительно политическая конъюнктура? Ведь признать сегодня, что «Сталин не виноват», — возбудить всеобщее недовольство демократов, признать, что «виноват», — разгневать их многочисленных противников. Так лучше не гневить ни тех, ни других. А как же быть с истиной? Ничего, подождет. Лучше все оставить на многоточии — «прямых доказательств нет…».
Их и впрямь — нет, прямых доказательств. Пока одни лишь мои подозрения и догадки. Расследование еще не закончено. И последнее слово все-таки не за моими собеседниками-следователями. Так что, может, зря бью тревогу?
Если в конце концов тревога окажется ложной, несмотря на свой конфуз, я буду этому только рад.
«Литературная газета», 1990, 27.06, № 26 (5300)
Из воспоминаний
Олег Волков
…В свободное время и хорошую погоду мы нередко прогуливались по тропке, бежавшей вдоль прибрежного угора над Енисеем, с Николаевым — потомственным петербургским пролетарием, вступившим в партию еще в 1903 году и испившим до дна чашу тридцать седьмого. Мне приходилось замедлять шаг, часто останавливаться, чтобы дать моему спутнику перевести дух. Здоровье Николая Павловича из рук вон плохо, но он не унывает — и это после десятки в самых страшных — колымских! — лагерях.
— Вот увидите, мы с вами еще выберемся отсюда — по невским набережным пройдемся, поедем в Мацесту лечиться. Нашли что сказать — для могилы место себе облюбовал! Я на добрый десяток лет вас старше, и то думаю дома побыть, родные места увидеть. Все выдержали — теперь как-нибудь дотянем. Быть того не может, чтобы гангстеры вроде Берии…
— Тише вы, неугомонный! — останавливаю его я.
— Эк вас вышколили! Что — рыбы нас в Енисее подслушают? Одни мы тут с вами.
Я считаю Николаева неосторожным, но не в его натуре молчать. Этот человек отдал жизнь тому, что считал правдой. Когда-то он самоотверженно оборонял Петроград от Юденича, в Гражданскую войну командовал частями Красной Армии, затем возглавлял крупные предприятия в родном Питере. Бессменный член, а потом и секретарь Ленинградского обкома, Николаев знал о многом, что творилось в годы, когда страна стала захлебываться в потоке казней, расправ и насилия. Непроизвольно нервничая и шаря глазами по пустынному берегу, Николай Павлович рассказывал про убийство Кирова, очевидцем которого ему пришлось быть в Смольном. И я помню, как верил и не верил в изощренное вероломство и лицемерие убийцы, оплакивавшего друга-соперника, убитого по его заданию.