Следствие
Шрифт:
Грегори догадался, что миссис Феншо экономит на прислуге, а табуретка - для того, чтобы не работать в наклонку. Однако простое это объяснение, соответствующее, вероятно, действительности, нисколько не исчерпывало проблемы, ибо мерный скрип табуретки, раздававшийся с утра до вечера, за исключением двухчасового перерыва на обед, да и сама миссис Феншо стали приобретать в его сознании черты почти демонические. С тоскою мечтал он о том моменте, когда скрип прекратится, но ждать этого блаженного мига приходилось порой по нескольку часов. Возле миссис Феншо всегда крутились две большие черные кошки, которыми, казалось, никто не занимался и которых Грегори, безо всяких на то оснований, терпеть не мог. Все это, в общем-то, ни в коей мере не должно было затрагивать его, и он неоднократно твердил себе об этом. Возможно, он и сумел бы отгородиться от происходящего за стенами своей
Днем мистер Феншо не подавал признаков жизни. Комната его соседствовала с комнатой Грегори, вторая дверь которой выходила на великолепную террасу. Как раз эта терраса и соблазнила лейтенанта принять предложение Кинзи. В одиннадцатом, а иногда и в двенадцатом часу ночи за стеной, разделяющей их комнаты, начинало раздаваться мерное постукивание. Иногда гулкое и звонкое, иногда глухое, как будто стену обстукивали деревянным молотком. Затем следовала целая серия новых акустических феноменов. Сначала Грегори казалось, что богатство их неисчерпаемо, но уже через месяц ему удалось выделить восемь наиболее часто повторяющихся звучаний.
После вступительного постукивания за оклеенной розовыми обоями стенкой раздавались гулкие звуки, словно по полу катили деревянную трубу или пустой бочонок. Еще бывало энергичное, хотя и мягкое, сотрясение пола, как будто кто-то ходил босиком, с размаху ставя ногу и перенося при этом всю тяжесть тела на пятку; были удары или, скорее, частые противные шлепки по чему-то округлому, влажному и к тому же надутому воздухом; было прерывистое шипение; наконец, случались звуки, которые просто невозможно описать. То вдруг раздавалось резкое шуршание, прерываемое стуком, вроде бы по жести; то сильные плоские хлопки, подобные хлопкам мухобойки, а иногда казалось, что за стеной лопаются туго натянутые струны. Никакой системы в чередовании звуков не было, а несколько вечеров раздавались только мягкие сотрясения, которые Грегори классифицировал как «ходьба босиком». Без этих звуков не обходился ни один вечер, и, если они начинали учащаться, можно было ожидать концерта особо разнообразного и интенсивного. В большинстве своем эти звуки и шумы были не очень громкими, но Грегори, который из за них лежал в темноте без сна, глядя в невидимый потолок, иногда казалось, что они стучат и бьются у него в мозгу. Поскольку он не занимался самоанализом, то не сумел бы ответить, когда интерес к этим акустическим феноменам из безобидного любопытства превратился в почти что болезненную манию. Возможно, излишне остро реагировать на ночные мистерии заставило его своеобразное поведение миссис Феншо днем, но в ту пору он был целиком поглощен расследованием, которое вел, чтобы задумываться над этой проблемой. Сперва он великолепно спал и, можно сказать, ничего не слышал. Но раза два-три случайно уловил шум, звучавший как-то по-особенному и таинственно, и с тех пор темная комната стала для него, можно сказать, совершенным резонатором. А когда он решительно заявил себе, что ночные занятия мистера Феншо ни в коей мере не должны его интересовать, было уже поздно.
Пробовал он и отыскать для них хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение, напрягал фантазию, пытаясь вложить в эти загадочные звуки какое-то реальное содержание, но вскоре убедился в полной своей беспомощности.
Прежде он засыпал, едва коснувшись головой подушки, и спал до утра как убитый, а людей, жалующихся на бессонницу, выслушивал с вежливым недоумением, граничащим с недоверием. В доме же супругов Феншо Грегори начал глотать снотворное.
Раз в неделю, по воскресеньям, он обедал с хозяевами. Приглашали на обед, как правило, в субботу. И вот однажды во время церемонии приглашения ему удалось заглянуть в спальню мистера Феншо. Грегори потом очень жалел об этом, ибо старательно выстроенная гипотеза, будто хозяин по ночам ставит какие-то механические опыты или рукодельничает, рухнула. В огромной комнате, кроме широкой кровати, шкафа, ночного столика, умывальника и двух кресел, не было ничего - ни приборов, ни досок, ни воздушных шаров, ни бочек, ни ящиков. Даже книг не было.
Воскресный обед проходил тоскливо. Мистер и миссис Феншо принадлежали к категории людей, которые не имеют собственных мыслей и мнений и пользуются оценками и суждениями, почерпнутыми из «Дейли кроникл». Они были умеренно вежливы, говорили о ремонте, которого требует дом, и о том, как трудно раздобыть на это денег, или рассказывали о дальних родственниках, принадлежащих к индийской, а следовательно, романтической ветви семейства. Разговоры за столом были настолько тривиальными, что упомянуть о ночных звуках или путешествиях на табуретке
Грегори полагал, что если бы он не топтался на месте, а узнал или хотя бы создал мало-мальски правдоподобную гипотезу относительно ночных занятий хозяина, то это сразу бы избавило его от мучительной пытки бессонницей. Но ни одна разумная мысль, объясняющая происхождение загадочных звуков, не приходила в голову. Однажды, немножко обалдев от снотворного, которое, вместо того чтобы усыпить, вызвало какое-то тяжелое отупение, он тихонько встал и вышел на террасу. Однако стеклянные двери спальни мистера Феншо были тщательно задернуты темными шторами. Дрожа от холода, Грегори вернулся и залез под одеяло, чувствуя себя как побитая собака. Ощущение было такое, словно он совершил поступок, которого будет стыдиться всю жизнь.
Днем он почти не вспоминал о загадочных ночных происшествиях: его целиком захватывала работа. И только иногда, когда встречался в Скотленд-Ярде с Кинзи, ему казалось, что тот смотрит на него как-то выжидающе, с настороженным любопытством, но Грегори не решался затрагивать эту тему - очень уж все это казалось малозначительным. Постепенно и незаметно Грегори изменил распорядок дня: стал приносить домой протоколы и засиживался над ними до полуночи, а то и позже, и это помогло ему удержаться от окончательного падения в собственных глазах, к чему, надо заметить, он был уже близок. В часы бессонницы у него рождались самые противоестественные мысли, а несколько раз он готов был просто-напросто сбежать куда-нибудь в отель или пансион.
По возвращении от Шеппарда ему особенно остро хотелось покоя. Хмель прошел, остался только неприятный терпкий привкус во рту, да глаза резало, будто под веки попал песок. Пустая лестница тонула во мраке. Он быстро проскочил гостиную, в которой льдисто поблескивали по углам темные зеркала, и с облегчением захлопнул за собой дверь комнаты. Привычно - это уже стало рефлексом - замер, прислушиваясь. В такие минуты он действовал автоматически, инстинктивно. Дом словно вымер. Воздух в комнате был душный, застойный. Грегори включил свет, распахнул настежь дверь на террасу и взялся за приготовление кофе в маленькой электрокофеварке. Голова раскалывалась. Казалось, боль, притаившаяся, пока он был занят делами, вырвалась на волю. И ко всему прочему не покидало ощущение, будто случилась беда. А ведь ничего страшного не произошло. Ну сбежал от него человек, отдаленно напоминающий покойника с фотографии. Шеппард поручил дело, которое он и без того хотел вести. При этом инспектор наговорил массу непонятных вещей. Но, в конце концов, это только слова, а потом ведь Шеппард тоже имеет право на странности. Может, он под старость стал мистиком. Что еще? В памяти всплыла сцена в пассаже - встреча с самим собой - и Грегори невольно улыбнулся: «Да, сыщик из меня…» «Даже если я и завалю это дело, ничего страшного не произойдет», - подумал он. Вытащил из ящика толстый блокнот и записал на чистой странице: «МОТИВЫ. Деньги - религия - секс - политика - сумасшествие».
Потом поочередно вычеркнул все позиции за исключением одной - «религия». Выглядело это совершенно по-идиотски. Грегори швырнул блокнот, опустил голову на руки. Кофеварка пронзительно шипела. Это наивное перечисление мотивов, в общем-то, было не такой уж и глупостью. Снова начала кружить пугающая мысль. Он пассивно ждал. Нарастало тоскливое ощущение, что вот опять перед ним разверзается что-то непонятное, тьма, и он беспомощно, точно червяк, будет копошиться в ней.
Грегори передернуло. Он встал, подошел к столу, раскрыл растрепанный том «Судебной медицины» на странице, отмеченной закладкой. Глава называлась «Трупное разложение».
Он попытался читать, но уже через минуту просто бездумно скользил глазами по строчкам. И тут перед его взором встал кабинет Шеппарда, стены с изображениями застывших мертвых лиц. Он представил, как инспектор расхаживает там от окна к двери, один в пустом доме, как останавливается у стены и смотрит… Грегори снова вздрогнул: «Похоже, я дошел до точки. Начинаю подозревать Шеппарда». Кофеварка пронзительно свистела, кипяток бурлил под стеклянным колпаком, кофе был готов.
Он захлопнул книгу, налил чашку кофе и, стоя в дверях, выпил его несколькими глотками. Кофе обжигал рот, но Грегори не замечал этого. Над городом висело мутное зарево. Машины проносились по асфальту, затемняя полосы отраженных, как бы втопленных в черное стекло огней. Из глубины дома донесся слабый шорох, словно мышь прогрызалась сквозь фанеру, но он знал, что это никакая не мышь. Он чувствовал, что проигрывает, хотя игра еще не началась.