Следы на траве (сборник)
Шрифт:
Немногие оставшиеся в городе слышали великий гул глубоко под ногами. Это машины, выстроенные и управляемые компьютерным «мозгом» Улья, рыли и оборудовали этажи новых ячеек…
— И кто же были эти оставшиеся? — спросил Валентин, не сомневаясь в ответе.
— Мы, — гордо вскинул бородку Эзра. — Последние блюстители духовных ценностей: рыцарства, патриотизма, святой религии предков, чувства долга!..
— Клан «Стальной ветер», — уточнил со своего кресла Вотан. Лицо его было погружено в тень от большого резного шкафа.
— Да-да! Круг единомышленников, сложившийся
— Кто же был… родоначальником вашего клана?
Вместо ответа Ласперо повернулся к портрету, висевшему в простенке между двумя окнами, задрапированными шелковой тканью. Лобанов давно уже поглядывал туда, искал случая спросить. Видимо, нарочно подсвеченный настенным бра, портрет в пышной золоченой раме изображал офицера, одетого в скромный серый мундир, с высоким, с залысинами, лбом и маленьким, как бы прячущимся подбородком.
— Безымянный Вождь.
В голосе Эзры прозвучала безмерная почтительность, а Магриби даже ладонь приложил к груди и склонил голову:
— Он хотел, чтобы жило его дело, а не суетная слава имени…
Итак, положение на сегодняшний день таково: спят в недоступных недрах «рая» опутанные трубками бывшие колонисты, для которых, может быть, за минуту проходит миллион ослепительных лет. А в городе Новый Асгард, построенном неподалеку от обезлюдевшего старого, братья «Стального ветра», считающие уход в Улей преступной слабостью, хранят мудрые заветы Безымянного. Клансмены проводят свое время в размышлениях и молитвах, в изучении героических страниц земной истории, военных маневрах и спорте; исследовательская группа ищет секрет возвращения на Землю. Иногда очередной Боевой Вождь, накопив атомных снарядов, обрушивает их на невидимый купол Улья, дабы еще раз попытаться вернуть миру ушедших под землю трутней…
Что ж, складно. Основателями клана были офицеры из числа миллионерских телохранителей. От них — любовь к униформе, побрякушкам, армейским трескуче-бессмысленным обрядам… Постепенно возникает образ злосчастной, самоистребившейся колонии. Вот только бы еще проследить одну, кажется, очень важную линию, о которой они старательно умалчивают…
Отец-Вдохновитель снова разлил вино. Вежливо ответив на пожелание здоровья и выпив, Лобанов сказал:
— Там, в развалинах, я встретил женщину. Она, конечно, не член вашего клана, но не намерена кончать жизнь в Улье, хотя нищая и больная. И, как я понял, таких бродяг немало…
Губы Ласперо презрительно скривились. Магриби шумно вздохнул:
— Заблудшие овцы…
— Нет! — резко проговорил Вотан, вскидывая прямую, как дощечка, ладонь и наклоняясь к свету. — Об отщепенцах ни слова, пока досточтимый гость не увидит наших теплиц и мастерских. Господин Лобанов может сделать собственные выводы…
…Теплицы, мастерские… Не там ли след Уве? Необходимость взвешивать каждое слово, вести хитрую и напряженную игру тяготила невыносимо. Валентин пытался улавливать правду в тончайшей мимике лиц, в движениях каждого пальца…
— Вам не мешает ваша защитная оболочка? — наивно спросил Магриби.
XII
Поэт
— Вот это ты молодец! — воскликнула Урсула обрадованно. — Да за это я тебе и хлебца дам…
Они нашли приют в развалинах одного из крайних особняков Асгарда. Наименее поврежденной комнатой в доме оказалась ванная. Бродяги развели костер из обломков мебели и сидели друг против друга на розовом плиточном полу. Опорой для них служили великолепные, синие с белыми розами стенные изразцы. От огромной проржавевшей ванны, полной снега, тянуло холодом, как из морозильника.
— Какой черт тебя сюда принес! — сказала Урсула после долгой, полной наслаждения затяжки. — Тебе что, на Юге плохо было? Чудак…
— Хорошо было, — закивал и заморгал поэт. Говор у него был невнятный, шамкающий — от зубов остались одни корешки. — Я ведь до самого океана дошел, до Южного Рога. А там вечное лето, и леса большие, и рыба всякая водится… Писал вволю. Хочешь, прочту кое-что?
— Так зачем же ушел? — с ноткой истерического нетерпения спросила художница. — Почему ты здесь?
— А прогнали.
Седой, косматый и краснолицый, точно громадная обезьяна, поэт сидел в лоскутной своей шубе из мешковины и меха и сосал подаренную Урсулой горбушку.
— Кто?
— Они. Из Вольной Деревни.
Урсула дернулась, будто ее тряхнуло электрическим зарядом, и застыла с разинутым ртом, не заметив, как упал в снеговую кашу драгоценный окурок. Поэт засмеялся длинным дребезжащим смехом:
— Не думай, девка, живых там нет. Порушено все и везде, наверное, атомной бомбой. И пусто, ни души. Но это днем. А ночью…
Поэт затряс лысеющей, в розовых лишаях головой и тряс ею так же долго, как недавно смеялся.
— Что ночью? — цепенея, спросила Урсула.
— Оживают, наверное. Я из дома пустого, где ночевал, такие огни видел — столичный город, да и только! Рестораны полны, музыка, танцы. Машины ездят, автобусы… И возле моря всю ночь шаги, разговоры, смех. То влюбленные, а то, скажем, дети…
— Приснилось тебе! Болотную лихорадку подцепил! — резко сказала Урсула. — И вообще врешь, не видел ты Вольной Деревни. Тут был один недавно… Оттуда. Жив-живехонек. Друга пропавшего ищет. Панцирь на нем невидимый. Его крабы на вертолете увезли, он сам к ним напросился… Богатырь, красивый, не то, что мы с тобой!
Поэт заревел, будто раненый, и плюнул прямо в собеседницу. Промахнувшись, вскочил на худые, колесом изогнутые ножонки. Голова его дрожала от гнева. Схватив папиросы и кинув их в мешок с тряпьем, он тыкал пальцем в лицо Урсулы:
— Опаскудился я, с тобой сидя! Дура! Не понимаешь, кто здесь зимой-то ходит, души уловляя?! Красивый… Панцирь невидимый… Кому поверила?! Будь ты проклята…
Он засеменил было к выходу, однако Урсула, вскочив, одним прыжком преградила ему выход:
— Стой! Говори чистую правду. Был ты в Вольной Деревне? Мертвая она?