Следы в Крутом переулке
Шрифт:
— Как она спасла нас? Уму непостижимо. Она была бы величайшим хирургом мира, если бы не эта проклятая война. Олесь Щербатенко был ранен в живот. Сейчас такую операцию бригадой делают, аппараты подключают. А ей помогал только Василек. Ты знаешь его? Он теперь сталь варит. Большой мастер! А мое плечо? Моя правая рука еще лучше стала работать, чем до ранения.
И чтобы доказать силу своей правой руки, он навалился на меня всем своим огромным телом и так сдавил в объятиях, что я чуть не задохнулся!
— А какая красавица! А какая сильная она была! Ночью они с Васильком вдвоем донесли Олеся до Довгалевки, когда уж он окреп
Когда же завел я речь об обстоятельствах гибели отряда, Мукимов решительно и начисто отверг мысль о предателе. О предателе, а не о предательстве, подчеркиваю. Я же сперва не обратил внимания на это различие. По его словам, буквально за три дня до операции немцы завезли на нефтебазу горючее и, естественно, должны были усилить охрану. Поэтому сам он решительно выступал против операции. И информация от Андрея Привалова предостерегала. Но командир Волощах («Ай, какой доверчивый человек был») прекратил спор, назначив день и час операции, предложив четкий план движения отряда тремя группами («Ай-яй, обманул его кто-то, план умный был, но те две группы немцы уже ждали, потому и переправиться спокойно нам дали»).
По словам Мукимова, о смерти полицая Сличко он узнал из письма Мелентьева.
— Жаль, что он случайно сдох. Лучше бы я его — своими руками. — Он опять навалился на меня и посмотрел мне в глаза. — Как маму твою убили, знаешь?
Я молча опустил голову.
— Кто тебе рассказал?
— Привалов.
— Когда?
— Прошлой осенью.
— И что Сличко ее казнил, сказал?
Я молча кивнул.
— Я б его — своими руками. Я же осенью был здесь. И никто не дал знать, что он с нами по одной земле ходит. — Он вдруг схватился за голову: — Что же вы все скрытные такие? И про тебя, сынок, мне тоже никто не сказал тогда! Ай-яй, ну, как же можно так!
— А что Петрушина убили, тоже не знаете?
— Когда убили? Кто?
— Неделю назад. А кто? Думаем, тот же, кто и Сличко отправил в овраг.
— Как отправил? А Ваня Мелентьев написал, что случайно тот сдох. «Пусть разрушится то колесо, чье вращение ложь. То, что криво кружится, неся в исступлении ложь!»
— Это тоже Навои? — спросил я.
— Нет, прекрасных поэтов много было. Это Агахи.
До самого Новоднепровска он читал нам с шофером прекрасные и мудрые стихи, на столетия пережившее своих создателей. «Чистота человеческих сердец остается навеки, а грязные души сгнивают раньше, чем тела, где они гнездятся», — думал я, слушая своего образованного гостя. «Пусть разрушится то колесо, чье вращение ложь», — это ведь к нам обращается из древности поэт.
При въезде в Новоднепровск Мукимов попросил:
— Если можно, сначала поедем туда, где была нефтебаза.
— Там сейчас вода.
— Ну так что же?
Мы подъехали к обрыву над разлившимся морем Днепром.
— Это там было, — сказал я, указывая рукой вниз. — Так распорядилась история. Когда заполняли водохранилище, иначе нельзя было.
— Да, да… История не щадит и человеческие сердца, — сказал он, будто подслушал мои мысли, — что уж говорить о камнях…
Мукимов открыл
— Возвращение — всегда печаль, — сказал он.
А я отошел к машине, оставив Мукимова одного. Думал, что он нуждается в одиночестве. Однако гость, будто испугавшись, что мы бросим его тут одного, поспешил за мной.
— А теперь в гостиницу, — сказал он, плюхнувшись на заднее сиденье, отчего «Волга» закачалась на рессорах.
— Ну уж нет, — возразил я. — Вы — мой гость.
— Я не стесню тебя, сынок? — навалился он на меня.
— Холостякам жить проще. У меня же еще два дома: горздрав да больница.
С нескрываемой благодарностью он посмотрел на меня. А меня мучило сознание, что в мыслях я еще недавно оскорблял недоверием такого замечательного человека.
Дома он достал из чемоданчика две пиалы с причудливыми рисунками, фарфоровый чайник, квадратное полотенце, вяленую дыню на вощеной бумаге. Все это отнес на кухню, аккуратно сложил на столе.
Чемоданчик остался открытым. Я невольно заглянул в него: диковинной показалась мне обложка книжки, лежавшей на дне чемоданчика. Прочитать название я, понятно, не смог: откуда мне знать эту витиеватую вязь?
— Автор жил в первой половине пятнадцатого века, пояснил мне Мукимов, вернувшийся с кухни. — Ибн Арабшах. Тимур привез его в Самарканд из Багдада. Это мне подарок. Студенты нашли где-то на юге республики. К сожалению, один томик, а их — несколько. «Факихат альхулафа», что означает: «Приятный плод для халифов». Сказки северного Ирана. Такой замысловатый язык, что мои студенты схватились за головы. Но, как говорят на Востоке, за голову хватается тот, кто поздно вспоминает о ней. До сих пор так говорят.
— Фархад Мукимович…
— Сынок, зови меня дядя Федор. Так меня и в отряде звали — Федей, а то и просто Мукимом. Примерь-ка.
Под книжкой оказался сложенный вчетверо цветастый шелковый халат.
— Мне? Что вы? Зачем? Такой дорогой подарок! — Я улыбнулся и, чтоб успокоить гостя, попытался пошутить: — Я даже от своих пациентов таких дорогих презентов не принимаю.
— Правильно! Понимаю! Не хватает тюбетейки? Но кто сказал, что ее нет?
Тюбетейка была расшита серебряной нитью.
— Вот я уеду, а ты как-нибудь вечером будешь коротать время, наденешь халат и тюбетейку, заваришь чай — как я научу — и вспомнишь своего утомительного гостя. А теперь — чай. Только чай с дороги. И не косись на сервант, — он похлопал себя по левой стороне пухлой груди, — крепкое пью раз в году. Когда встречаюсь с теми, с кем воевал, партизанил.
— Федор Мукимович… дядя Федя, хотите встретиться со своими товарищами?
— Почему же нет? Я приехал прежде всего встретиться с тобой. С ними я встречался. По отдельности. А тут Ваня Мелентьев написал, что надо бы посидеть всем вместе, потолковать. Что-то он хочет выяснить, проверить. Так я не прочь.