Слепая любовь

Лагутина Елена

— Прости. Да что с тобой? Откуда такая агрессия? Ты что, не согласна?

— Не знаю... Не знаю, Артем, я ничего не понимаю, дай мне прийти в себя.

— Приходи, — охотно согласился он, — только послушай... Без тебя я его не представляю. Именно ты должна в нем сниматься, Данка... Я не могу тебя заменить.

Он посидел еще с полчаса, тревожно посматривая на Данку, которая не принимала никакого участия в их с Полиной разговоре. Она сидела у окна, нервно перебирая и спутывая длинные пряди влажных волос.

— Мне страшно, Полька, — шептала она подруге. — Как я туда поеду? Без тебя...

— Перестань, это не важно. Артем же будет рядом, ты ведь знаешь, он надежный.

—

И все равно — страшно.

— Почему?

— Не знаю...

— Все ты знаешь! Данка, — Полина отстранилась, встала, несколько раз прошлась по комнате, передвинула зачем-то горшки с цветами на подоконнике, — хватит нам с тобой друг с другом в прятки играть. Ну скажи, что тебя мучает!

— Да ты сама знаешь... Андрей.

— А что — Андрей?

— Он ведь там живет.

— Да не смеши, родная. Он живет в Нью-Йорке, а статуя Свободы...

— Там же. Там же, Полина. Ты разве этого не знала?..

— Не знала... Я думала, в Вашингтоне. Да это не важно. Послушай, Нью-Йорк — мегаполис, огромный город! Тысячи, миллионы людей, больше, чем в Москве! Представляешь? Не встретишь ты его, не бойся.

— А я — боюсь.

— Чего?

— Того, что не встречу. Вдруг я его не встречу, Полина? — И она рухнула на диван, обессиленная, скомкала в руке край подушки и разрыдалась.

Больше к этому разговору не возвращались. Полина прекрасно знала, что у Данки — один шанс на миллион, поэтому не могла ничем ее утешить, не могла обнадежить. Данка дала, свое согласие на отъезд только ради Артема. Документы были оформлены в максимально короткий срок — оставалось дождаться, пока вся съемочная группа и аппаратура будут подготовлены. Эти дни она жила как во сне. Так и не затянувшаяся рана снова начала кровоточить, ни дня, ни ночи не проходило без мучительных воспоминаний. Надежда, загораясь, тлела, и она в который раз говорила себе, что в одну реку нельзя войти дважды. То, что было, — уже было. Теперь у него другая жизнь, возможно, ребенок... То вдруг все ее существо начинало бунтовать, ей казалось, что все эти долгие месяцы она шла к тому, чтобы этот день наконец настал, что судьба наконец сжалилась над ней, подарив ей шанс снова обрести любимого человека. И тут же вспоминались слова Полины: Нью-Йорк — мегаполис, тысячи, миллионы людей — не бойся, ты его не встретишь... Не встретишь. Конечно же, ей глупо надеяться на то, что она его встретит. Но она не могла ничего поделать со своей глупой надеждой, она вдруг стала слабой. С каждым днем становилось все тяжелее — к дню отъезда она так вымотала себя, что ею овладело полное равнодушие.

День этот был каким-то суматошным. Полина суетилась, нервничала, Артем легонько обнимал ее и шептал, что скоро вернется, — Данка, отгородившись ото всех стеной своего страха, не успела заметить, как Артем и Полина наконец стали близки. На улице стояла страшная жара, ветер был горячим. Полина долго и старательно собирала Данкины вещи, долго не могла найти в шкафу ее любимую заколку для волос, отчаялась, расплакалась... А к середине дня, как раз ко времени отъезда, у нее от волнения так разболелась голова, что она даже не смогла поехать в аэропорт, чтобы проводить их. Они распрощались, присев на дорожку. Полина чмокнула подругу в подставленную щеку, ощутив тут же на своей щеке холодок ее сомкнутых губ.

— Все будет в порядке. Знаешь, вообще не думай об этом. Положись на судьбу, ведь в жизни всякое бывает...

Данка кивнула, вцепившись в руку Артема. Она больше не выпускала ее — ни по дороге в аэропорт, ни в аэропорту... И только в тот момент, когда объявили посадку, Артем вдруг

вспомнил, что совсем забыл купить в киоске какую-то исключительно важную и необходимую ему в Америке российскую газету. Он оставил Данку невдалеке от выхода, строго-настрого велел ей не двигаться с места, сказал, что быстро вернется.

Он ушел, и она тут же почувствовала дрожь в коленях. Ноги подкашивались. Куда она едет, зачем? Разве можно быть такой жестокой по отношению к себе? Ведь это жестокость — снова давать себе надежду. Она прекрасно знала, что с надеждой жить легче, но расставаться с ней так больно... Так зачем же заставлять себя страдать?

Решение пришло внезапно — она сама не понимала, не сознавала отчетливо, что она будет делать, но в какой-то момент поняла, что эта поездка не состоится. Никогда, ни за что в жизни она не поедет туда, где — теперь она точно это знала — мог бы наконец состояться печальный финал ее жизни... Нет, уж лучше она будет — жить так, как живет. А значит, ехать нельзя. Нужно остаться.

Сделав первый шаг, она вдруг вспомнила свой поход в парикмахерскую — первые самостоятельные шаги в черной пустоте, которая за прошедшие два года стала такой привычной... Она дойдет, нужно только сделать это побыстрее, пока не заметил Артем, потому что она не сможет объяснить ему все так, как есть... Лучше — потом, после того, как улетит этот чертов самолет, но только не сейчас. Только не сейчас... Шаг, другой, третий... Она не чувствовала уверенности, никак не могла почувствовать пространство, пробить эту черную дыру — а ведь до этого у нее всегда получалось... Она прошла не больше пяти метров, сделала десять, может быть, пятнадцать шагов. Она шла медленно, неуверенно... И в следующее мгновение наткнулась на чью-то дорожную сумку, покачнулась и едва не упала.

Тридцать второй, тридцать первый, тридцатый, двадцать девятый... Скоростной лифт спускался вниз, методично отсчитывая этажи. Рабочий день был закончен.

На Ист-Ривер, прямо под окнами секретариата, его ждала служебная машина. Но в тот день ему не хотелось садиться в душный, хоть и освежаемый потоками искусственного свежего воздуха из кондиционера, но все-таки душный салон. В любом случае он всегда сможет остановить такси.

Холодная ясность очертаний гигантского комплекса Генеральной Ассамблеи не смогла обрести художественной выразительности — хотя, с другой стороны, строгость в данном случае была определенно более уместной. Ведь тридцатидевятиэтажное здание между 42-й улицей и Ист-Ривер — это не собор и не художественная галерея.

По другую сторону зданий Ассамблеи находились более живые здания — если, конечно, такое понятие вообще применимо к зданиям. Все это он видел уже тысячи раз, холодноватые и немного чопорные красоты нью-йоркской архитектуры уже перестали поражать и волновать его воображение — за прошедшие два года он стал воспринимать их привычно. Он просто устал — но так не хотелось идти домой, вечер был таким тихим, прохладным и влажным. Голубая, в редких белесых прожилках мелководья, вода в реке, строго очерченный рамками сероватого бетона бледно-розовый пласт вечернего неба, закат, отражающийся сотнями огней в окнах небоскребов... Серые птицы носились над водой хаотично, как будто обезумевшая толпа со всех сторон швыряла в реку камни. Здесь тоже было небо, была река и птицы. Можно было закрыть глаза и услышать шум московской улицы — память его была жива и щедра на картины из прошлого. У него всегда получалось легко — просто закрыть глаза, и вот уже река Гарлем — американская река — начинала шуметь как-то по-особенному, и снова — набережная, московская Замоскворецкая набережная...