Слепой музыкант
Шрифт:
Чувство жгучей боли и обиды подступило к его горлу; он упал на траву и заплакал. Плач этот становился все сильнее, судорожные рыдания потрясали все его маленькое тело, тем более что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
Девочка, которая сбежала уже с холмика, услышала эти глухие рыдания и с удивлением повернулась. Видя, что ее новый знакомый лежит лицом к земле и горько плачет, она почувствовала участие, тихо взошла на холмик и остановилась над плачущим.
— Послушай, —
Слово участия и ласковый тон вызвали в мальчике еще большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платком заплаканные глаза.
— Ну, ну, перестань же! — заговорила она тоном взрослой женщины. — Я давно не сержусь. Я вижу, ты жалеешь, что напугал меня…
— Я не хотел напугать тебя, — ответил он, глубоко вздыхая, чтобы подавить нервные приступы.
— Хорошо, хорошо! Я не сержусь!.. Ты ведь больше не будешь. — Она приподняла его с земли и старалась усадить рядом с собою.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и, когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны, черты лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое горе.
— А все-таки ты очень странный, — сказала она с задумчивым участием.
— Я не странный, — ответил мальчик с жалобною гримасой. — Нет, я не странный… Я… я — слепой!
— Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос ее дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло неизгладимый удар в ее маленькое женственное сердце. — Слепо-ой? — повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему лицом.
Пораженная внезапностью печального открытия, маленькая женщина не удержалась на высоте своей солидности, и, превратившись вдруг в огорченного и беспомощного в своем огорчении ребенка, она, в свою очередь, горько и неутешно заплакала.
VI
Несколько минут прошло в молчании.
Девочка перестала плакать и только по временам еще всхлипывала, перемогаясь. Полными слез глазами она смотрела, как солнце, будто вращаясь в раскаленной атмосфере заката, погружалось за темную черту горизонта.
С реки потянуло прохладой, и тихий мир наступающего вечера отразился на лице слепого; он сидел с опущенною головой, видимо, удивленный этим выражением горячего сочувствия.
— Мне жалко… — все еще всхлипывая, вымолвила наконец девочка в объяснение своей слабости.
Потом, несколько овладев собой, она сделала попытку перевести разговор на посторонний предмет, к которому они оба могли отнестись равнодушно.
— Солнышко село, — произнесла она задумчиво.
— Я не знаю, какое оно, — был печальный ответ. — Я его только… чувствую…
— Не знаешь солнышка?
— Да.
— А… а свою маму… тоже не знаешь?
— Мать знаю. Я всегда издалека узнаю ее походку.
— Да, да, это правда. И я с закрытыми глазами узнаю свою мать.
Разговор принял более спокойный характер.
— Знаешь, — заговорил слепой с некоторым оживлением, — я ведь чувствую солнце и знаю, когда оно закатилось.
— Почему ты знаешь?
— Потому что… видишь ли… Я сам не знаю почему…
— А-а! — протянула девочка, по-видимому, совершенно удовлетворенная этим ответом, и они оба помолчали.
— Я могу читать, — первый заговорил опять Петрусь, — и скоро выучусь писать пером.
— А как же ты?.. — начала было она и вдруг застенчиво смолкла, не желая продолжать щекотливого допроса. Но он ее понял.
— Я читаю в своей книжке, — пояснил он, — пальцами.
— Пальцами? Я бы никогда не выучилась читать пальцами… Я и глазами плохо читаю. Отец говорит, что женщины плохо понимают науку.
— А я могу читать даже по-французски.
— По-французски!.. И пальцами… какой ты умный! — искренне восхитилась она. — Однако я боюсь, как бы ты не простудился. Вон над рекой какой туман.
— А ты сама?
— Я не боюсь; что мне сделается.
— Ну, и я не боюсь. Разве может быть, чтобы мужчина простудился скорее женщины? Дядя Максим говорит, что мужчина не должен ничего бояться: ни холода, ни голода, ни грома, ни тучи.
— Максим?.. Это который на костылях?.. Я его видела. Он страшный!
— Нет, он нисколько не страшный. Он добрый.
— Нет, страшный! — убежденно повторила она. — Ты не знаешь, потому что не видал его.
— Как же я его не знаю, когда он меня всему учит.
— Бьет?
— Никогда не бьет и не кричит на меня… Никогда…
— Это хорошо. Разве можно бить слепого мальчика? Это было бы грешно.
— Да ведь он и никого не бьет, — сказал Петрусь несколько рассеянно, так как его чуткое ухо заслышало шаги Иохима.