Слепой. Исполнение приговора
Шрифт:
С серым веществом у генерала ФСБ Потапчука был полный порядок – во всяком случае, он смел на это надеяться. Сейчас это вещество вместе со всеми остальными органами Федора Филипповича, как внутренними, так и наружными, очутилось в весьма непростой, щекотливой ситуации и остро нуждалось хоть в какой-нибудь помощи. В благословенные и, увы, давно канувшие в Лету времена несокрушимого здоровья и наивной веры в то, что оно останется таким всегда, на выручку ему неизменно приходила сигарета – ясно, что не одна. Но курить Федор Филиппович бросил уже очень давно, и даже со времени последнего маленького, всего-то на три или четыре сигареты, срыва прошло уже два с половиной года. Сейчас он, вполне возможно, сорвался бы снова, но тюремщики позаботились о том, чтобы арестованный
Он и прежде замечал, что самым успешным заменителем табака для него является еда. Разжиреть он при своей нервной работе не опасался, но все равно заставлял себя воздерживаться: глупо отказываться от одной дурной привычки только затем, чтобы тут же сделаться рабом другой. Так ведь и не заметишь, как мыслительный процесс станет в прямую зависимость от совершаемых челюстями жевательных движений. А это и вредно, и дорого, и неудобно – нельзя же, в самом деле, являться на совещание у руководства с корзинкой бутербродов и термосом чая!
Но здесь, взаперти, искусственно введенные самоограничения не имели смысла: перспектива обзавестись пищевой зависимостью и набрать лишний вес была последним, чего генералу сейчас следовало опасаться. И он на протяжении всего дня совершал экскурсии к холодильнику, прихватывая оттуда то одно, то другое – время от времени спохватывался, что опять жует, причем безо всякого удовольствия и почти не разбирая вкуса, мысленно махал рукой и снова погружался в раздумья, сопровождаемые размеренными движениями нижней челюсти.
К тому времени, когда сумерки за окном сменились настоящей темнотой, в пакете на средней полке холодильника осталось всего лишь две сосиски. Сосиски нынче стали не те, что прежде, в последние годы Федор Филиппович сильно к ним охладел, придя к выводу, что есть эту втиснутую в привычную форму странную субстанцию не только опасно для здоровья, но еще и унизительно. Всегда неприятно за здорово живешь отдавать заработанные честным трудом деньги какому-нибудь проходимцу, отчего-то решившему, что он умнее, хитрее или просто сильнее тебя и на этом основании может без спроса брать все, чего ему захочется. И ведь не поспоришь: раз сумел взять, значит, так оно и есть – вот именно, умнее, хитрее и сильнее. А ты утрись и жуй свои так называемые сосиски…
Но за эти конкретные сосиски платил не Федор Филиппович, а госбюджет в лице родного управления. А госбюджет – материя сложная, малоизученная; его с избытком хватает на всех, кроме тех, кто действительно нуждается в его помощи. И, раз уж сел не по своей воле на полное государственное обеспечение, пользуйся им на всю катушку: не пропадать же, в самом деле, добру! В тюрьме-то, небось, сосисок никто не предложит, вспомнишь тогда вот этот холодильник!
Мстительно (и уже через силу) поедая предпоследнюю сосиску, генерал подошел к окну и снова посмотрел, как там его вертухаи. Делал он не потому, что ему было интересно, и не в надежде обнаружить, что они куда-то подевались – дверь все равно была заперта снаружи, а спуститься по голой стене с четвертого этажа без специального снаряжения способен далеко не каждый альпинист, не говоря уже о пожилом генерале. Просто, если еда в эти часы заменила ему табак, то при виде загорающей под окном охраны в душе с новой силой разгоралась злость, бодрившая лучше любого, даже самого крепкого кофе.
Вертухаи, как и следовало ожидать, находились на посту и бдели: в салоне припаркованной напротив подъезда синей «мазды», хорошо заметные даже сверху, разгорались и гасли красноватые огоньки двух сигарет. Федор Филиппович проглотил остаток сосиски, дав себе страшную клятву, что на сегодня это последняя, и направился к холодильнику, чтобы по-стариковски запить отвратительный вкус бульонных кубиков и просроченного говяжьего жира полуторапроцентным кефиром.
Кое-какие мысли в его умной генеральской голове, разумеется, возникли и за день успели хорошенько созреть, хоть ты срывай их и употребляй по прямому назначению. Но в том-то и беда, что «сорвать» их Федор Филиппович не мог: любая версия нуждается в проверке, любую теорему надо доказать,
Сделать это, конечно, мог бы кто угодно, и кто-то обязательно этим займется – да что там, наверняка уже занимается. А Глеб, на которого Федор Филиппович как-то незаметно привык всегда и во всем полагаться, как на себя самого, внезапно из лучшего агента, который как никто справился бы с этим расследованием, превратился в объект расследования, в главного подозреваемого – ну, как минимум второго по величине после своего куратора.
Теперь, поостыв и поразмыслив, Федор Филиппович окончательно уверился в том, что это грубая подстава. Даже той трижды проклятой, тяжело давшейся им всем зимой, мечась из стороны в сторону, как раненый зверь, и без разбора круша все на своем пути, Глеб оставался профессионалом. Это было вбито, вколочено, вплавлено в него буквально на клеточном, подсознательном уровне. Да, Тульчин прав: рано или поздно прокалываются все. Историю с предъявленным наркокурьеру удостоверением на имя подполковника ФСБ Молчанова еще худо-бедно можно было списать на случайный прокол: пуля на волосок отклонилась от цели, человек прожил на несколько минут или даже секунд дольше, чем планировалось, и успел, совсем как в классическом детективе, написать на клочке бумаги имя своего убийцы. Довольно громоздко, вот именно как у Агаты Кристи, и не вполне убедительно, но – может быть. С некоторой натяжкой, но может.
Но паспорт, предъявленный на российско-украинской границе – настоящий, с подлинным именем и адресом? Но машина – не уникальная, конечно, но новенькая, дорогая, заметная, с московскими номерными знаками, тоже подлинными, зарегистрированная на владельца того самого паспорта?.. Машина, на которой Глеб, по официальной версии следствия, открыто прикатил в приграничный украинский поселок, чтобы расстрелять начальника заставы, его жену и работавшего под прикрытием агента Тульчина… Это, товарищи офицеры, уже не лезет ни в какие ворота. Так мог бы наколбасить разве что умственно отсталый или обкуренный в хлам наркоман. Да и то, знаете ли, не каждый, а только очень наивный и глупый, даже отдаленно, понаслышке не представляющий, как работают правоохранительные органы и силовые структуры.
Интересно, подумал Федор Филиппович, – а бывают ли на свете такие наркоманы? Сомнительно… При нынешнем-то уровне развития средств массовой информации и коммуникации – ох, сомнительно! А секретного агента, способного три раза подряд проколоться на такой ерунде, как документы и номера автомобиля, нынче можно встретить, наверное, только в самой примитивной, нарочито тупой кинокомедии – этакий брутальный головорез в смокинге, с большим пистолетом и огромным самомнением, постоянно допускающий дурацкие ошибки и становящийся жертвой массы нелепых катастроф.
И это, по-вашему, портрет Слепого? Нет уж, дудки, господа офицеры. Не надо попусту поминать черта, не надо так о нем говорить, и даже думать о нем в таком ключе не рекомендуется – обидится, а обидевшись, может нанести вам короткий визит. Тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог, конечно, но кому-то из вас, коллеги, этого визита, кажется, точно не миновать…
Генерал вернулся к окну, чтобы еще разочек вдохновиться, насладившись видом покуривающих у подъезда коллег. Данные конкретные коллеги, лично, ничего плохого ему не сделали – эту кашу заварил кто-то другой, чином повыше и калибром покрупнее, а эти двое просто честно выполняли свою работу. Но, как говорится, паны дерутся – у хлопцев чубы трещат, так что никто ни от чего не гарантирован.