Слепой. Метод Нострадамуса
Шрифт:
Впрочем, этот жмур был не из простых, а, как говорится, с историей. Водитель микроавтобуса эту историю знал – профессиональные водители всегда знают все на свете или, по крайней мере, думают, что знают, – и, как все водители, был не прочь поговорить в дороге, а его помощник, прыщавый парнишка лет двадцати, был готов слушать с подобающим вниманием. Рассказ старшего товарища, хоть и выглядел порядком приукрашенным, все-таки помогал отвлечься от неприятных мыслей, которые одолевали юного могильщика всякий раз, как он оказывался на своем рабочем месте.
В основе неспешного повествования, которое, вертя баранку, дергая рычаг и играя педалями, вел умудренный опытом шофер труповозки, лежал истинный факт, однако красочные подробности, коими был обильно
Если верить рассказу водителя, в доме недалеко от Белорусского вокзала имел место настоящий бой, в ходе которого тот самый неопознанный покойник, что лежал сейчас в грузовом отсеке его колымаги, убил на месте сначала любовницу крупного криминального авторитета, потом двоих его охранников, а затем и одного из подоспевших к месту перестрелки ментов. Еще трое ментов были ранены, причем один из них до сих пор лежал в реанимации, балансируя между жизнью и смертью. А затем, расстреляв все до единого патроны и поняв, что прорваться через кольцо окружения ему не удастся, меткий стрелок выдернул чеку из гранаты, подпустил противника поближе и разжал ладонь.
Каким образом этот отморозок еще в течение некоторого времени жил на больничной койке в институте Склифосовского, умудренный опытом водитель не мог даже предположить. Нормальные люди после подобных происшествий отправляются к праотцам, причем, как правило, в разрозненном, разобранном виде, так что праотцам бывает нелегко определить, кто это к ним пожаловал. Да что там! Нормальному человеку, чтобы помереть, бывает достаточно поскользнуться на обледенелой ступеньке или, промочив ноги, взяться за поручень в троллейбусе. А таких, как этот, который сейчас в кузове, даже смерть берет нехотя, через силу – и не брала бы, да деваться некуда…
Когда в изломанном, примятом ногами землекопов бурьяне мелькнул последний колышек с табличкой – светлой, еще не успевшей потемнеть от непогоды, с разборчивой, сделанной черной краской по трафарету стандартной надписью, – водитель затормозил и выключил передачу. Заглушив двигатель, он первым выпрыгнул из кабины в скользкую, жирную, густую, как подтаявшее масло, глинистую грязь и, сойдя с дороги, приблизился к первой в длинном ряду одинаковых прямоугольных ям. Они были выкопаны впрок навесным ковшом переоборудованного в экскаватор колесного трактора, и было этих ям видимо-невидимо. Между ними желтели кучи вынутого экскаватором суглинка, в размякшем от долгого дождя дерне виднелись оставленные колесами трактора глубокие колеи. Затянувшись в последний раз, водитель равнодушно бросил окурок в яму и, хрустя бурьяном, вернулся к машине.
– Раз-два – взяли, – сказал он напарнику, который глядел на него из кабины, и открыл распашную дверь грузового отсека.
Из железного кузова потянуло карболкой и дезинфекцией, а заодно и другим, едва уловимым, но вполне откровенным запашком. Напарник, шлепая по грязи, обошел машину и остановился рядом, брезгливо морща нос от этого запаха.
– А поближе подъехать ты не мог? – недовольно поинтересовался он. – Что мы, нанялись эту падаль на горбу таскать?
– Во-первых, его таскать мы как раз нанялись, – смерив его с головы до ног полунасмешливым взглядом, степенно ответил водитель. – А во-вторых, если подъехать ближе, тащить на горбу придется уже не его, а вот этот сундук. – Он гулко похлопал тяжелой ладонью по забрызганному грязью жестяному борту. – А мне что-то не верится, что мы с тобой вдвоем сумеем ее на плечах вынести, если она, родимая, на брюхо сядет. А поэтому, Женя, кореш ты мой драгоценный…
– Да ясно, ясно все, – проворчал напарник, поняв, что отвертеться от неприятной обязанности не удалось и жмурика все же придется тащить к месту его последнего успокоения на руках.
– Поэтому, браток, – с
Он одним мощным рывком наполовину выдвинул из кузова старые медицинские носилки и, вопреки собственным словам не оставив напарнику выбора, первым ухватился за резиновые ручки. Напарник привычно подхватил другой конец, и импровизированная похоронная процессия двинулась в короткий последний путь. Плотный черный полиэтилен весело поблескивал на солнце, почти полностью скрывая очертания тела, и тихонько шуршал, когда ветер принимался трепать углы мешка. Носилки беспорядочно раскачивались; потом молодой напарник, сообразив, сменил ногу, подправил шаг, подстроившись под размеренную поступь водителя, и рывки прекратились.
Они остановились на краю ямы. Неопытный Женя только сейчас сообразил, что надо было прихватить из кузова брезентовые шлеи, какими пользуются грузчики мебельных магазинов и могильщики, и начал было опускать свой конец носилок на землю, чтобы сбегать к машине, но водитель остановил его одним коротким, выразительным взглядом через плечо.
– Невелика птица, – угадав все, что хотел сказать Женя, произнес водитель. – Прощальный салют и траурный митинг ему не полагается. Сойдет, блин, и так.
Сразу после этой фразы он начал решительно задирать правую сторону носилок, одновременно опуская левую. Напарнику ничего не оставалось, как последовать его примеру. Носилки опрокинулись, тяжелый полиэтиленовый сверток соскользнул с них и с глухим шумом упал на дно ямы. Он был хорошо виден с того места, где стоял молодой, но было невозможно определить, где у покойника голова, где ноги, и как, вообще, он лежит – лицом к небу, как полагается, или, наоборот, уткнувшись носом в глину.
Возвращаясь к машине за лопатами, молодой могильщик по имени Женя все никак не мог отогнать эту навязчивую мысль: куда смотрит покойник? Еще он думал о том, что людей нельзя хоронить вот так, словно дохлых свиней, и что привыкнуть к этому будет трудно. Да ему, по правде говоря, и не хотелось к этому привыкать. На эту работу он попал случайно, а сегодня вдруг понял: надо уходить как можно скорее, пока не превратился в такое же бесчувственное, самодовольное бревно, как его старший товарищ…
Пассажир черной «Волги» по-прежнему наблюдал за этой предельно упрощенной траурной церемонией с вершины кладбищенского пригорка в мощный полевой бинокль. Он уже порядком озяб на ветру, но не уходил, хотя в городе его ждала масса неотложных дел, куда более важных, чем эти похороны, больше похожие на захоронение кучки ненужного мусора. Он подозревал, что за ним тоже наблюдают, и дело тут было совсем не в шофере, который, присев бочком за руль, щепкой счищал с ботинок налипшую глину.
За пассажиром действительно пристально наблюдали. Некто, просто и непритязательно одетый в джинсы, турецкую кожаную куртку и кожаное же кепи с длинным козырьком, присев за покосившимся цементным памятником с эмалевым медальончиком, на котором красовалось сильно подретушированное изображение какой-то бабуси в повязанном по-деревенски платке, провожал каждое его движение объективом видеокамеры. Камера была дорогая, профессиональная, с увеличением, которому мог позавидовать любой бинокль, и, когда оператор давал наезд, ему был виден каждый волосок на голове пассажира «Волги» и каждая ворсинка на его плаще. Притаившийся среди могил оператор спокойно выполнял свою работу, сожалея в данный момент лишь о том, что в руках у него видеокамера, а не хорошая, пристрелянная винтовка с оптическим прицелом. Немного смещая камеру влево, он видел через плечо своего клиента пару землекопов, которые уже забрасывали безымянную могилу мокрым рыжим суглинком, орудуя лопатами с энергией, свидетельствовавшей об их горячем желании поскорее отсюда убраться.