Шрифт:
Первая глава.
Как все это произошло.
Однажды в жизни человека наступает главный момент. Весь внутренний мир необратимо меняется. Как это случилось для меня? Все произошло неожиданно, и так просто. Словно снег на голову. Только не помню, что было вначале. Вспышка? Яркая, как солнце, и резкая, словно отблеск стали. А потом резкий, как удар бича, взрыв. Или, может, вначале был взрыв. А за ним сочная, пропитанная болью, вспышка, яркая, похожая на сверкание молнии? Или все было одновременно. Хотя в какой последовательности, сейчас было уже все равно.
Слышу, хозяин хрипит, булькает, дергается, и замирает. Навсегда. Из развороченной
В самые первые минуты и часы после катастрофы еще не осознаю тяжесть потери. Пытаюсь вернуть мир света. Кричу, возмущаюсь, пытаюсь бунтовать и сопротивляться наступившей тьме. Не могу принять реальность жизни. Срываю с лица бинты, скрипя зубами от боли в надежде вновь увидеть свет солнца. Но, даже когда бинты отброшены в сторону, темнота не желает покидать меня. Свет солнца не возвращается.
– Что, со мной? Что с глазами? Я слышу рядом мягкий голос, полный сострадания:
– Успокойтесь, больной! – А потом ощущаю на лбу прохладную ладонь. Вдыхаю яркий аромат апельсинов, смешанных с горечью лекарства. Мне вспоминалась мама. Эх, если бы моя матушка жива! Может, беспутная жизнь сложилась по-иному. Не лежал бы на застиранной больничной простыне, придавленный тяжестью темноты. И неизвестности. А хлебал семейный борщ с густой сметаной, приготовленный женой. Но, увы, нет, ни борща, ни сметаны, ни жены. Что случилось, то случилось.
Прикосновение женской руки немного остудило разгоряченную натуру. Я обессилено падаю на плоскую, убитую подушку. А глазах острая боль. А ловкие, привычные к такой работе, руки медсестры наматывают бинты обратно на исполосованное разбитым ветровым стеклом лицо. Все остается в кромешной тьме. Губы пересыхают, покрываются мелкими трещинками.
– Воды! – Вырывается из пылающей глотки.
– Нельзя вам сейчас пить. – Я ощущаю, как смоченная холодной водой салфетка прикасается израненных губ. Влага впитывается мгновенно, как в сыпучий песок пустыни.
– Еще. – Шепчу распухшими губами.
– Много нельзя. Вас готовят к операции.
– Хоть немного. Обратно салфетка касается губ. Это прикосновение немного смягчает пожар жажды.
– Больше нельзя. Сейчас вас будут везти в операционную. – Отвечает мягкий, похожий на голос
Несколько сильных рук поднимают с кровати. Перекладывают мое израненное тело на жесткую каталку. Поскрипывая, точно старое инвалидное кресло, вздрагивая на стыках кафельной плитки, катит по коридору.
Обратно перекладывают, но на операционный стол. Укол в вену, но боли нет. Словно со стороны, вижу, как плыву по огромной реке, сотканной из густого, молочного тумана. Берегов ни справа, ни слева не видно. Да они не нужны. Я лежу на спине, и любуюсь огромными звездами на ночном небе. Они закручиваются водоворотом, превращаясь в длинный белый коридор. Около входа стоит мама.
– Мама.… Как я соскучился за тобой! Но мать отступает назад, грубовато отталкивает протянутые навстречу руки.
– Сынок, тебя здесь не ждут. Уходи, возвращайся назад.
– Мама.… Но коридор исчезает. Словно его не было. Меня окружает темнота. Может, я умер? Нет, не похоже. Все тело болит точно так же, как будто играл в футбол. Но был не игроком, а футбольным мячиком. Что со мной сделали хирурги? Пока что не знаю. Осторожно ощупываю лицо. Глаза под плотным слоем бинтов. Что сейчас, утро, полдень, вечер или ночь? Скрипит, как стонет старуха, дверь. В больничной палате, пропитанной насквозь хлоркой, кровью, мочой и болью, слышу нестройный топот ног. Рядом с кроватью кто-то останавливается. Улавливаю запахи спирта, вчерашнего перегара, кофе и сигарет.
– Сестра, какая у больного температура? – Рядом сиплый голос, насквозь пропитанный усталостью.
– Тридцать семь и девять. Немного температурит.
– После операции вполне нормальное состояние. Главное, чтобы температура не повышалась. Наверное, мой лечащий врач? Шелестят бумаги. Значит, читает лист назначений. Трогает лоб.
– Ну что, летун? Вернулся к нам?
– Скажите, доктор, я буду видеть? Этот простой, но очень насущный для меня вопрос словно завис в воздухе. – Так буду видеть или нет? Говорите правду. Врач молчит. Эти несколько секунд превращаются в бесконечность. Почему не отвечает? Не знает, как лучше соврать? Или обдумывает красивый ответ? Врач, кашлянув, жестко говорит:
– Какого цвета ваши глаза?
– Карие.
– Вы можете заказать протезы любого цвета.
– Протезы? – Внезапно во рту стало сухо, воздуха не хватает. Как будто на учениях. Когда в полной боевой выкладке, в противогазе, бегу километров десять, а может, все двенадцать. – А глаза?
– Зрение никогда к вам не вернется. Я оперировал. Глазные яблоки пришлось удалить. От услышанного приговора голову точно сдавили огромные тиски.
– Как дальше жить?– Упавшим голосом скорее, простонал, чем проговорил.
– Ну, батенька, не вы первый, не вы последний с такой бедой. – Холодно, как судья зачитывает приговор, отвечает хирург. – С такой травмой глаз люди живут долго, до старости.
– Да, живут долго. Но не слишком счастливо. – Шепчу в ответ. Протезы. Это слово, как острый нож, вонзается в сердце. Боль прожигает пустые глазницы. О, если бы в этот момент в голову ударила молния, то это было так, пустяком. Внезапно, кажется, что попал в кошмарный сон. Сейчас стою на краю глубокой, черной пропасти. Земля внезапно рушится под ногами. Напарника нет. Некому бросить спасительный трос. Страховочного троса под рукой нет, зацепится не за что. Кажется, что лечу в густую, как черничный кисель, черноту. Как из другого мира, до меня доносится голос хирурга: