Слеза чемпионки
Шрифт:
Нас водили в музыкальную школу и на уроки рисования. Так как у меня весь дневник был исписан буквально вдоль и поперек замечаниями и вызовами родителей в школу, мама, чтобы рационально тратить время, вошла в родительский комитет.
Хотя у нас была коммунальная квартира, но, я считаю, ее можно отнести к образцово-показательным. Родители почти все военные, все дети дружили, все учились в одной школе. Сестра до сих пор поддерживает отношения с друзьями детства. Потом соседи стали разъезжаться, москвичи начали получать отдельные квартиры. А в квартиру въехали новые жильцы, но уже не такие, как раньше, не военные. Наш тогдашний адрес: Гончарная, дом семь. Этот дом на Таганке сохранился до сих пор. Четыре дома для офицеров стояли рядом. На Котельнической набережной, дом 3, наш — Гончарная, 7, на улице Володарского, 38. В памяти навсегда: 3, 7, 38,
Мы уехали с Таганки последними. Мы квартиру не получали, а меняли, потому что были единственными, кто имел две комнаты, то есть по площади на членов семьи выходил полный порядок. А получали квартиру те, у кого не хватало метража. А у нас, как положено, приходилось по шесть метров на человека. Мама провернула какую-то неимоверную комбинацию — в ней сложилась цепочка из пяти обменов, и мы переехали в отдельную квартиру в Черемушки. Тут и наступил кошмар для мамы, которая, сколько там ни жила, считала, что Черемушки ее временное пристанище. Мама, которая ростом меньше меня, жаловалась, что на нее давят потолки. На Таганке у нас потолки были на высоте четырех с лишним метров, а тут два пятьдесят. Эти два пятьдесят маму страшно раздражали. Причем у нас дом на Таганке был с балконами, с колоннами, довольно красивый. А тут мы въехали в настоящую советскую архитектуру. Она никак с ней примириться не желала.
Сейчас посчитаю, насколько затянулось мамино временное пребывание в Черемушках. Мы туда въехали, когда мне было пятнадцать лет. Я как раз в девятый класс пошла. А перевезла я ее в центр, рядом с собой, когда Сашка родился. В 1979 году. Мне уже было тридцать. Пятнадцать лет «на чемоданах».
У меня, когда пошли первые результаты, появилась своя однокомнатная квартира напротив ЦСКА. Потом я, уже став олимпийской чемпионкой, переехала в трехкомнатную на улице Рылеева, у метро «Кропоткинская» (теперь это Гагаринский переулок). Нам ее дал маршал Гречко, министр обороны, когда мы с Зайцевым поженились, в 1976 году, после Олимпиады. Он принимал армейцев, победителей Игр, и награждал: кому внеочередное звание, кому именные часы. Наконец подошла моя очередь. Все же стоят по росту. Я, естественно, самая последняя. Когда министр до меня дошел, а за ним вереница его помощников, он говорит: «Вы не думайте, что я Ирочке ничего не подарю, я Ирочке подарю квартиру».
Мы долго в нее не могли въехать, потому что, во-первых, Зайцев был еще не прописан в Москве, а райсовет не пропускал наш ордер, потому что у меня считался сверх-излишек площади. Но армия настояла, так как это дом построил Генштаб, а приказ о выделении мне квартиры был подписан лично Гречко. Министр сам по квартирам этот дом расписывал. Он нас поселил на одной лестничной клетке с сыном первого секретаря ЦК партии Грузии Мжаванадзе Сашей. Мы поначалу в этом доме были единственными двумя молодыми семьями.
По большому счету, Смушкин с нами как тренер не работал, он руководил секцией. Да и работа была сезонная: лед залили — есть фигурное катание. А вот уже в Марьиной роще настоящие тренировки шли постоянно. Там, правда, особенного отбора не существовало, но я попала в группу. Если выполнялся разряд, то в ней можно было удержаться. В парке Жданова существовали платные группы: пять рублей заплатил — и катайся. Тренер, которая работала там, начала со мной заниматься по-настоящему самая первая, но не помню, как ее звали, потому что я была у нее недолго, она зимой сломала ногу. Ее стала подменять Зина Подгорнова. Именно Зина предложила моим родителям переправить меня в парк Дзержинского. Должна признаться, что я не очень любила ездить в Марьину рощу. Во-первых, мотаться приходилось через всю Москву. На Таганке я садилась в 24-й автобус. (Тут недавно я выезжаю около Театра Армии и вижу — впереди меня идет мой родной 24-й автобус.) Он шел по Цветному бульвару через площади Дзержинского, Ногина, Солянку и до Таганки. На Таганке я влезала в него с коньками, с полной сумкой, в нем толкалась — атас полный. Первое время мама, конечно, меня возила. А автобус я так не любила, потому что меня в нем укачивало. Мы с мамой иногда вылезали из него по два раза, меня сташнивало, я приходила в себя, и мы ждали следующий автобус. Для меня путь к фигурному катанию лежал, можно сказать, через всю Москву с тошнотой и остановками. Настоящие путешествия лилипута.
Но уже в восемь лет
Михайлов смотрел всех, но я по возрасту получалась уже немножечко переросток. С виду маленькая, но по годам не проходила в его группу. И все же он меня взял. Я думаю, что если кто-то из старожилов помнит то фигурное катание конца пятидесятых, тот помнит Льва Михайлова и его знаменитый дет-троп, прыжок-волчок в переводе с английского, его флайн-кэмел, или прыжок либела, как у нас его называют, помнят и бэк-кэмел — этот прыжок первым сделал легендарный Дик Баттон. Михайлов был нашим советским Баттоном, уникальным фигуристом. Никто в СССР (а по телевидению фигурное катание тогда не показывали) не делал таких прыжков, поэтому он был известен узкому кругу. Я на просмотре прыгнула либелу, он меня за это и взял. Он сразу подъехал к папе и сказал, что меня зачислил.
Либела — это вращение в ласточке. То есть прыгаешь с левой ноги на правую и вращаешься назад. Именно вращение назад, вот почему называли бэк-кэмел, то есть прыжок в задний кэмел. Надо сказать, что второй юношеский разряд к тому времени у меня уже был.
А почему так врезалось в память, что шел шестидесятый год? Когда мы тренировались, нам давали самое плохое время: или рано утром, или поздно вечером. Если вечерние тренировки, то папа или мама привозили меня домой буквально на последнем поезде метро. А если рано утром, то в редких случаях родители позволяли себе везти меня на такси. Денег больших в доме не водилось: мама не работала, поэтому такси — непозволительная роскошь. Машин тогда было мало, рано утром едешь по совершенно пустой Москве. Ехала на «победе» с шашечками по борту — кайф я получала жуткий.
Тогда я попала на генеральный прогон первого советского балета на льду — Московского ледового балета, где увидела пару — Нину и Станислава Жуков. Шел шестьдесят первый год, команда не поехала на чемпионат мира, и Жуки оказались свободными. Первенство отменили после авиакатастрофы, в которой погибла вся американская команда. Но впервые я увидела Стаса на чемпионате Советского Союза, который проходил тогда в Лужниках. Последний чемпионат, в котором они принимали участие. Все аплодировали Белоусовой и Протопопову, а первое место заняла пара Жуков. Когда Нина и Станислав шли к пьедесталу, народ свистел, и я видела, как Стас буквально тянет свою партнершу. И стояли на второй ступени такие скромные Белоусова и Протопопов — буквально два лебедя. Третье место заняли Галина Седова с Жорой Проскуриным.
Это все происходило ранней весной 1960-го, а осенью принималась программа балета, которую поставил Лавровский, балетмейстер Большого театра. Вот, на секундочку, какие у нас специалисты работали. Московский балет на льду много лет сохранял несколько номеров Лавровского. Его создавали знаменитая Татьяна Александровна Сац с Лавровским.
Все смотрели на Жуков и поражались, потому что Лавровский с Татьяной Александровной придумали им потрясающие номера. Мне кажется, что до сих пор таких номеров в балете нет. Один номер у них был лирический. Сказать про Жука «лирический персонаж» уже смешно. Тем не менее номер назывался «Летите, голуби, летите». Им сделали «продление рук» — как крылья. Они катались все время рядом, и «крылья» летели надо льдом, как у двух птиц. Невероятно, как этот номер придумали! Безумно красив, я до сих пор его досконально помню! У Стаса не было шеи, он вообще «неподвижный», и чтобы его как-то растанцевать, этими крыльями скрыли его недостатки. Второй номер поставили то ли на самбу, то ли на румбу. Сделали на костюмах огромные рукава и в руки дали маракасы. Рукава такие, что не видно ворота. Сначала они выходили на лед в сомбреро, а потом в танце шляпы сбрасывали. Эти два номера меня совершенно поразили.