Слезы черной вдовы
Шрифт:
Глава IV
Как только дверь библиотеки закрылась за хозяйкой, Кошкин зло швырнул сюртук обратно Девятову:
– Ты, Михал Алексеич, играй, да не заигрывайся.
– Ну, прости, Степан Егорыч, – не обращая внимания на тело несчастного графа, распростертое на полу, Девятов захихикал, как мальчишка, – не могу удержаться, когда вижу тебя с этой дурацкой бородой. Не боишься, что она прямо при хозяйке отклеится? Вот визгу-то будет. Зачем вообще тебе этот маскарад, не понимаю? Пока ты прохлаждался во дворе и изображал
– Да я тоже много любопытного узнал.
– От слуг? – фыркнул Девятов. – Да знаю, знаю я твою теорию, что от прислуги гораздо больше полезного можно услышать. Да только они ж наверняка врут половину!
– Людям вообще свойственно врать, – отстраненно заметил Кошкин, – однако, по моему опыту, господа врут куда больше.
– Кстати о господах… – Девятов быстро соскучился продолжать тему маскировки и тихонько приоткрыл дверь, проверяя, не слушает ли их кто. Удовлетворенно ее закрыл и повернулся к Кошкину: – Ничего так бабенка, да? Я о вдовушке. В самом соку – повезло ему! – Девятов кивнул все на того же покойного графа и разулыбался, довольный двусмысленной шуткой.
– Прекрати, – вяло, скорее для проформы, осадил его Кошкин.
О вдовушке он и сам был невысокого мнения: муж лежит мертвый, а она ходит по дому, разодетая, как стыдно сказать кто, и явно рассчитывает своими прелестями обаять Девятова. Его ведь она посчитала за следователя? Интересно, зачем она это делает?… Неужто вина за ней какая есть?
Кошкин очень недолго разговаривал с Раскатовой, но ясно для себя понял: ее что-то очень гнетет, но, кажется, отнюдь не смерть мужа. Кошкин поклясться готов был, что в этом убийстве замешан мужчина Раскатовой, любовник. Нагляделся он на истории с подобным печальным финалом достаточно, чтобы быть в этом уверенным.
Встав на одно колено возле тела графа, он нахмурился и оглядел рану, после чего подозвал Девятова:
– Хорош зубоскалить, рассказывай лучше, что нашел.
Девятов тяжко вздохнул. Разумеется, он куда охотнее пообсуждал бы еще достоинства прекрасной вдовы, и наличие в комнате тела ее покойного мужа его вовсе не смущало. Тела убитых Девятова вообще никогда не смущали, не нарушали размеренности жизни и не тревожили его настроения – подобный цинизм поражал, а порой и выводил Кошкина из себя. Единственная причина, по которой он терпел помощника, заключалась в том, что Девятов был профессионалом в своем деле.
Вот и сейчас, быстро включившись в работу, Девятов натянул перчатки и мизинцем указал на пулевое отверстие в груди убитого:
– Хватило, как видишь, единственного выстрела – оружие боевое, мощное, мелкокалиберное. Револьвер, скорее всего. Но стреляли, меж тем, два раза. – Тот же мизинец Девятов перевел на дверной проем, и Кошкин только теперь отметил, что дерево на резном наличнике выщерблено пулей. А Девятов прокомментировал: – Одна пуля ушла мимо: не самый искусный стрелок наш убийца. Ну а стоял он, судя по всему… – Девятов огляделся и сделал три больших шага назад. – Примерно здесь, возле
Кошкин согласился, что, ежели соединить эти три точки: пулю, врезавшуюся в древесину, труп Раскатова и место, где стоит Девятов, то выйдет ровная линия. Стреляли совершенно точно от окна, находясь рядом с массивным дубовым столом.
– А граф стоял у стеллажа, то бишь книгу выбирал, получается, – продолжал рассуждать Девятов. – Тело, судя по крови на полу и расположению трупных пятен, вроде не двигали: как упал он на спину, задев вот эти стулья, так его и оставили.
Кошкин снова согласился: крови вокруг тела было много, в нее неоднократно наступал, пачкая пол в библиотеке, или убийца, или хозяева дома – теперь уж не разберешься – но тело совершенно точно не двигали.
Однако кое-что все же обратило на себя внимание Кошкина. На груди графа, совсем рядом с раной, под халатом четко выделялся прямоугольник. Будто что-то лежало во внутреннем кармане. Не раздумывая, Кошкин отодвинул полу халата и осторожно, двумя пальцами, потянул свернутый пополам бумажный лист, что лежал там.
– Письмо? Как это я умудрился просмотреть… – мигом подскочил и встал за его плечом Девятов. Но тут же разочарованно протянул: – на французском…
Языка он не знал, но все равно попытался перевести вслух:
– «Любимый Павел Владимирович…»
– Любезный Павел Владимирович, не любимый, а любезный, – тотчас поправил Кошкин. – Это дама пишет. Она просит его немедля приехать в Горки для неотложного разговора, дает точный адрес и рассказывает, как добраться… подписи нет. Конверт бы найти.
Это был тонкий, подкрашенный голубым, листок из качественной и дорогой бумаги, вырванный, очевидно, из дневника. Что примечательно, кем сия дама приходится убитому графу, из письма было непонятно.
– Может, это сама Раскатова писала? – предположил Девятов. – Вот только она отрицала, что вызывала мужа.
– Ежели отрицала, то первым бы делом забрала письмо. Времени для этого у нее было достаточно.
– Может, она не знала, что граф его в кармане носит?
– На дуру она не похожа: не знала б точно, так проверила бы.
Кошкин вспомнил холодный, изучающий взгляд Раскатовой, коим наградила она его при встрече, и отчего-то подумал, что, ежели графа и правда убила его супруга, то они не вычислят ее никогда. Потому что уж кто-кто, а она точно подстроила бы все так, что комар носа не подточит.
Вот только это было не рядовое расследование убийства: Кошкин явился сюда по личной просьбе графа Шувалова, человека, которому он был обязан всем. Потому убийцу следовало найти, даже если это невозможно.
– Тоже возьми в лабораторию и узнай все, что сможешь, – Кошкин отдал листок Девятову. – Сколько уже тело здесь лежит?
– Так… – охотно отозвался Девятов, – ежели убили его ровно в полночь, получается… десять с половиной часов.
Кошкин уже хотел, было, принять сказанное на веру, но сообразил – что-то тут не так. И настороженно повернулся к Девятову: