Слезы Магдалины
Шрифт:
– Я по поводу Серафимы Ильиничны.
– Да? – теперь она позволила себе удивиться. Актриска малого театра элитной школы. – Мне казалось, что дело закрыто.
– И открыто. Ввиду новых обстоятельств.
Димыч нарочно не стал уточнять, что обстоятельства эти к смерти отношения не имеют, во всяком случае, не доказано пока, что имеют. А значит, считаются условными.
– Ну что ж... конечно, я буду рада оказать всяческую помощь следствию. Серафима Ильинична проработала в гимназии три года и еще двадцать лет в школе до того, как та стала гимназией.
Врет. Не любила она Серафиму Ильиничну, а та платила той же нелюбовью завучу Леночке, потому что не видела никакой Елены Викторовны, потому что не привыкла, чтобы в завучах да на ответственных постах такие профурсетки восседали. Только Елена Викторовна в жизни не признается, что Димычевы догадки верны. Будет петь дифирамбы и лить меды, сладостью затирая тени войн.
И Димыч, подвинувшись вплотную к столу, тихо спросил:
– А если правду?
Поняла. Дернулась, но не отпрянула. Взгляд выдержала и даже улыбнулась.
– Что ж. Можно и правду. Какую именно хотите услышать? Да, у нас случались конфликты. Да, это я была инициатором ее увольнения. Нет, я не испытываю сожалений по поводу сделанного. Каждый отвечает за себя, а я еще и за школу.
Ошибся ты, Димыч. Ну и к лучшему, пусть дамочка говорит, а ты слушай.
– Вы не против, если я закурю? Только будьте добры, закройте дверь. Парадоксальная ситуация, понимаете ли. В школе абсолютный запрет на курение, а я вот никак... – она виновато пожала плечами и достала из ящика стола коробку.
Дверь Димыч закрыл, молча – плевать он хотел на разрешения и запреты – достал пачку «Мальборо» и щелкнул зажигалкой. Несколько мгновений молча дышали дымом.
– Она была советской учительницей, – наконец нарушила молчание Елена Викторовна. – Не подумайте, что это упрек... нет, в прежней школе это был единственный путь выживания. У нас все помнят о правах детей, но никто не задумывается, на что эти дети способны. Вы ведь никогда не работали в школе?
– Нет.
Кивнула, стряхивая пепел в бездымную пепельницу.
– Дети пьют, курят, трахаются в школьных туалетах, дерутся, сбиваются в стаи... это страшно на самом-то деле. Ты им двойку поставишь, они тебя в подворотне встретят. Пугать милицией? Не боятся. Они же несовершеннолетние... господи, да я радуюсь, что наша школа гимназией стала! Что весь этот сброд остался за ее стенами, что сюда приходят только те, кто может себе позволить.
Взмах руки, лицо вполоборота, чтобы он, Димыч, оценил всю красоту игры.
– Тогда, в прошлой школе, Фимино упрямство, несгибаемость, несговорчивость и бесстрашие помогали управляться с ними. Ее боялись. Ведьмой называли...
– Как?
«Сдохни, ведьма!»
– Ведьмой. Это намеком на характер. А характер у нее был кремень. И поэтому, конечно, когда школа стала гимназией, Фимочку пригласили на работу. Вот тут-то и вышло, что характер ее...
– Не прижилась?
– Именно. Не прижилась, – Елена Викторовна выбралась из-за
– Но неподходящие для вашего заведения.
Кивнула.
– И чем дальше, тем хуже. Сначала давление на учеников. У некоторых случались истерики, и, естественно, родителей это беспокоило...
Недоговоренное повисло в воздухе: ты сам все понимаешь, Димыч. Родители платят, но не за знания, а за отметки. Так им, родителям, спокойнее. А школа в лице Серафимы Ильиничны этому спокойствию мешает.
– Мы очень долго мирились с ситуацией, но... – Тон Елены Викторовны стал сухим и колючим. – Где-то с месяц назад Серафима Ильинична подняла руку на ученика.
Алена видела, как отъезжает машина. Нарядная иномарочка агрессивного красного колера изрядно изгваздалась в грязи, что несказанно злило водителя. Машинка дергалась, тычась мордой в забор, прыгая назад, упираясь в другой забор, выворачивая колеса...
Кто это? И зачем приехал? За ней? Посреди бела дня и нагло? Нет, скорее всего, просто совпадение. Машина, выбравшись-таки на дорогу, уехала, а Алена продолжала сидеть у окна.
Человек появился из дома напротив, того самого, низкого, почти сросшегося с землей и оттого неуютного на вид. Он вылез из этой поросшей мхом кучи, словно дракон из норы, и потянулся на солнце, расправляя руки-крылья. Длинные. И сам такой же. Палка-палка-огуречик. Огуречно-зеленый свитер крупной вязки плотно облегал тело, собираясь на локтях неровными складками. Синие джинсы пузырями провисали на коленях и исчезали в голенищах высоких ботинок.
Некоторое время человек стоял во дворе, размахивая руками, точно делая зарядку. Потом вдруг резко повернулся и уставился на Алену. Ну да, он на нее смотрит! Не на дом, не на яблони, а именно на нее. Тонкая преграда стекла не помеха. Вот сейчас улыбнется, помашет рукой или пригрозит пальцем, а потом вынет из кармана белый конверт.
Вместо этого человек скрылся в доме-норе.
Аленка упала на лавку, прижав руки к груди, уговаривая сердце немного успокоиться. Не стоит переживать. Сосед? Ну сосед. Танька говорила, что в доме напротив никого? Ошиблась. Ее ведь с лета не было. И до лета не было бы. А дом за это время могли продать или купить...
Всего лишь совпадение.
Слишком уж совпадение.
На следующий день сосед выбрался за ограду и, устроившись на грязной лавке, закурил. Точнее сказать, он просто зажег сигарету и сидел, разглядывая Аленкино убежище.
А на третий день появился Мишка.
– Танька велела сказать, что письмо пришло. Она вынула. Сожгла. – Мишка, составив пакеты на край стола, огляделся. – Велела спросить, ты как тут?
– Нормально.
Кивнул. Зевнул. Вечно сонный, заторможенный в движениях, он был привычен. Он успокаивал.