Слишком хорошая няня
Шрифт:
Он задумчиво смотрит в стену и машинально барабанит длинными пальцами по столу.
Чайник пищит и выключается, и мы оба вздрагиваем, приходя в себя.
Быстро отворачиваюсь, пока он не заметил, как пристально я его рассматривала.
— Вам черный?
— С бергамотом, — отвечает он, и я бросаю в чашки два одинаковых пакетика.
Переставляю их на стойку и достаю вазочку с марципановыми конфетами.
И мы сидим и молча пьем свой чай в тишине.
Постепенно я расслабляюсь, опускаю плечи, перестаю думать о том, как это все неловко.
Даже достаю конфету из вазочки,
Кладу на стол и придвигаю к Александру.
Тот смотрит на нее, потом поднимает быстрый взгляд на меня — и снова на нее.
Берет двумя пальцами и откусывает кусок.
Почему-то от этого мне становится так смешно и уютно, что я прячу улыбку в еще одном глотке горячего чая из чашки.
Александр смотрит мне в лицо, и его сурово сжатые губы тоже на мгновение теряют свою гранитную твердость. Они раздвигаются в стороны буквально на пару миллиметров — еще чуть-чуть, и он улыбнется!
Но вместо этого он ставит чашку на стойку и говорит негромко:
— Расскажи. Как так получилось, что ты совсем одна?
??????????????????????????20
Меня, конечно, изрядно удивляет, что Александр так непринужденно перешел на ты.
Но в себе я не чувствую ответного порыва. Здесь и сейчас, ночью на темной кухне старого петербургского дома, где когда-то вот так же заполночь сидели Ахматова и Зощенко, Шварц и Рождественский и еще много-много тех, кто приходил к ним в гости, фамильярничать не тянет.
Только вот так — слегка отстраненно, вполголоса.
Так правильнее.
И еще, вопреки логике — искреннее.
— Кто сказал, что я одна? У меня есть мама и бабушка. Есть друзья и подруги, — я улыбаюсь, вспоминая Вику и ее страдания у теплого моря. — Есть люди, с которыми можно сходить на балет, а есть те, с кем на шашлыки. Есть компания покататься на велосипедах и есть знакомые, с которыми интересно в отпуске. Мы можем и выпить, и в настолки поиграть, и все вместе помочь дочери-выпускнице наделать самых лучших «шпор». Я бы не назвала это — одна.
Александр делает глоток чая. Рассеянно, просто потому что в руках у него была чашка, а именно это делают с чашками.
— Но личной жизни у тебя нет, — говорит он. — Я про это.
Пожимаю плечами.
За мной не заржавеет снова дать ему жесткий отлуп. Но…
Родившаяся тут искренность — еще слабая, едва трепыхающаяся на сквозняке, кажется мне достаточно ценной, чтобы ответить правду.
— Так получилось. Серьезно.
Александр кивает мне — мол, продолжай, я слушаю.
Опускаю глаза, принимая его приглашение к откровенности.
— В институте у меня была разгульная жизнь, как у большинства, наверное. Знаете, этот веселый студенческий промискуитет, когда с зацелованными одним парнем губами бежишь на свидание к другому? Ну или меняешься с подружкой кавалерами на вечеринке, и те этого даже не замечают.
Александр хмыкает, но взгляд у него становится отстраненно-мечтательный. Он несколько секунд смотрит в стену мимо моего плеча — явно вспоминает свои веселые юношеские деньки.
— Замуж никто особо
Вспомнить приятно. И каждый поклонник был ценен не сам по себе, а тем, что знакомил с новыми людьми, у которых были новые идеи, восхитительные задумки и планы.
— А потом? — спрашивает Александр, прерывая на этот раз мой полет в страну фантазий и воспоминаний.
— Ну, а потом… — я вожу пальцем по столу фантик от конфеты. Складываю его пополам, потом еще раз пополам. Формулировать сложно. — Потом как-то все поклонники рассосались и вдруг оказалось, что мужчинам я особо не нравлюсь… нет, не так! — прервала я сама себя. — Если спросить, то все отвечали, что я симпатичная, и они обязательно бы со мной замутили, если бы уже не было подружки, было время на романы, жили бы в моем городе… Но на самом деле я их не привлекала. На улицах ко мне никто не приставал, в компаниях всегда выбирали кого-то другого и даже в барах я была той, кому никогда не доставалось пары. Случайно.
— Не понимаю, — хмурит Александр тяжелые брови. — Ты же красивая женщина!
— Я тоже не понимаю, — беспомощно развожу я руками. Поднимать на него глаза почему-то стыдно, и я поглядываю искоса, из-под ресниц. — Сколько я стояла перед зеркалом — никакого страшного изъяна не находила. Наверное, виновато что-то более тонкое — во взгляде или поведении.
— И что — больше никого после института не было?
— Имеется в виду секс? — бросаю на него быстрый взгляд и вновь опускаю глаза в чашку. — Ну почему. Был один любовник. Мы редко встречались — работа, дела… Потом стали еще реже. И еще. А потом настал день, когда выяснилось, что уже год никто никому не звонил и не скучал. Так что… Вот. — Обнимаю ладонями теплую чашку. — Просто не везет. Случается.
— Значит, никакой несчастной любви? — уточняет Александр.
— Нет, — качаю головой.
— Разбитого сердца?
— Нет.
— Подлеца мужа, который однажды пожалеет и приползет на коленях каяться?
— Нет и нет.
— Неужели ты даже не влюблялась ни в кого всерьез?
Задумываюсь, перебирая одного за другим всех своих немногочисленных поклонников юности.
— Том Хиддлстон считается?
— Нет.
— Тогда — тоже нет.
Александр изучает меня так внимательно, что мне снова становится неловко под его взглядом. Растрепанные волосы хочется пригладить, лицо протереть — вдруг я зубной пастой испачкалась? — а шею прикрыть ладонью. Ну что там такого может быть, чтобы так на нее пялиться!
А ниже он что нашел такого интересного, что никак не оторвется?
Опускаю глаза на свою грудь и прикусываю губу, ощущая горячую волну смущения.
Так вот куда он смотрит!
— Прохладно тут, — ежусь я, как бы невзначай скрещивая руки на груди, на которой нет бюстгальтера и тонкая футболка предательски выдает слишком много подробностей анатомии.
— Принести плед? — с легкой насмешкой спрашивает Александр.
— Да нет, обойдусь, — мотаю я головой и тут же жалею. Ночью в квартире зябко, старые батареи не прогревают большие комнаты и длинные коридоры.