Слишком много клоунов
Шрифт:
– Или из лоджии девятого этажа?
– А теперь… – Ровак оставил без внимания замечание Ольшака. – А теперь я сижу над бумажками в ожидании пенсии и пересчитываю свои ордена па двадцатипятипроцентную надбавку. Так что, может, они и правы, эти молодые, что хотят иметь деньги, квартиры, машины… Ведь, несмотря ни на что, на деньги можно купить все и каждого, ну почти каждого, – поправился он и отпил кофе из чашки.
– Ну не скажите, похоже, что Сельчика, – заметил Ольшак, – нельзя было купить. Может быть, именно поэтому его сейчас нет в живых.
– Не знаю, – Ровак пожал
– Напротив.
– Время от времени у человека возникает желание перед кем-нибудь излить душу. Может быть, я именно поэтому иногда завидую женатым, им есть перед кем выговориться. Вы часто бываете здесь?
– Первый раз, – признался Ольшак.
– Я же каждую неделю.
– От кого вы узнали о случае с Козловским? – спросил инспектор.
– От кого я мог узнать? – удивился Ровак. – Сам видел, как его несли в карету «скорой помощи».
– Вы были на вокзале? – Ольшак даже подскочил на стуле.
– Ну и что? Иногда я захожу в вокзальный ресторан. Тем более что он в моей зоне инспекции. А что, этот малый хотел покончить с собой?
– Откуда я знаю? Среди ваших знакомых самоубийства становятся настоящей эпидемией. Сначала ваш шахматный партнер… Минутку, минутку, – прервал себя Ольшак. – Если вы знали этого парня, то наверняка его знал и Сельчик. А Козловский мог знать о Сельчике. Вы не в курсе?
– Козловского у нас на работе знали все, и он знал всех. А почему вы спрашиваете? Ведь Сельчик покончил с собой. Кстати, вы не нашли его миниатюрных шахмат? Я был в нескольких комиссионных, и нигде таких нет. А я так привык к ним. Если бы вы их нашли, я охотно купил бы их у наследников нашего Ка-тона. Вы не знаете, кто после него наследует?
– Ни о каком наследстве не может быть и речи, пока не кончится следствие, – сказал Ольшак и сразу же пожалел о своих словах.
– Следствие? – как бы обрадовался Ровак. – Значит, все-таки вы считаете, что это не самоубийство?
– Нужно еще установить его мотивы.
– Мотивы, – улыбнулся Ровак. – А вам ни разу не хотелось бросить все и пустить себе пулю в лоб? Просто так, без мотивов, потому что плохая погода, что ломит в костях, что начальник свинья, а женщины… что, одним словом, почти все не имеет смысла.
– Нужно во всем искать смысл, – сказал Ольшак и устыдился банальности, прозвучавшей как фрагмент моральной проповеди.
Снизу донеслись звуки танго.
– Надеюсь, мы еще увидимся, – произнес Ровак. Поправляя белый платок, явно диссонировавший со всем его нарядом, он пошел к узкой лестнице, разрисованной под мрамор.
«Наверняка увидимся», – подумал Ольшак. Этот Ровак интересовал его все больше: знал Козловского, был на вокзале именно в тот день, когда парня спихнули под колеса поезда. Говорит, что инспектировал вокзальный ресторан. Очень может быть. Но все же. Очевидно, какая-то связь между Козловским и Сельчиком существовала, но какая? Было ли это шапочным знакомством или их связывало нечто большее?
А может, это Ровака связывало что-то
Признался, что не любил Сельчика, но бывал у него. Кроме того, у Ровака был повод приходить в дом, где жил Сельчик. Ведь Гурены были соседями магистра экономики. Их лоджии разделялись только одной стенкой, а со стороны Гуренов в эту стенку был вбит крюк для бельевой веревки. Ольшак представил себе Ровака, перелезающего над девятиэтажной пропастью, и сразу отбросил эту мысль.
Разумеется, Сельчик покончил с собой, так почему у инспектора засел в голове этот крюк? Неопровержимо доказано, что прощальное письмо написано той же рукой, что и неоконченная докторская диссертация, автобиография в отделе кадров ГТИ и последний отчет о ревизии, проведенной Сельчиком за два дня до смерти. Можно насильно принудить человека к самоубийству, хотя человек, которого выбрасывают из окна, оборонялся бы просто инстинктивно, а вскрытие не обнаружило никаких следов борьбы, но нельзя ведь, черт возьми, заставить кого-нибудь написать прощальное письмо такого содержания. Так что же здесь искать? Все ясно, и никто не будет в претензии, если инспектор закроет следствие и в почти пустую папку с делом Сельчика добавит последнюю бумажку: «Самоубийство по неустановленной причине». Но что-то не позволяло Ольшаку написать эту фразу. Может быть, этот тряпичный клоун? А может, Ровак? Или же загадочное признание в краже, которой Козловский не совершал?
Инспектор посмотрел на лежавшую перед ним фотографию и вспомнил, зачем явился в «Спутник». Если бы его предположения оказались верными, у него был бы хоть какой-нибудь след, какая-то зацепка. Нужно разыскать Басю Кральскую, в это время она должна уже прийти.
Ольшак подозвал официантку, заплатил за кофе и хотел было уже подняться, когда увидел Кральскую, направляющуюся в его сторону.
– Вы? – улыбнулась она.
– Из-за вас. Нельзя ли здесь найти тихий уголок? А то сейчас явится мой визави, а у меня нет охоты слушать его излияния.
– Зануда? – спросила Кральская, а когда он утвердительно кивнул головой, добавила: – Можно пойти в бар в погребке, там потише. Но только с одним условием: я плачу за себя сама.
Они спустились по узенькой лесенке без каких-либо следов мрамора на бетоне. Главное, здесь было тихо. Заказав по рюмке вина, они расположились в дальнем углу погребка.
– Ну как, нашли вы своего знакомого? Того, что покинул вас, когда вы заснули?
– Нет, не нашла.
– Хотелось бы, однако, узнать, почему вы так крепко спали той ночью?
– Мне нужно алиби? – Глаза Барбары широко раскрылись. Сейчас она была особенно хороша.
Ольшаку почему-то вспомнились слова Марыси Клеи. Неужели Кральская действительно влюблена в своего мужа?
– Вы меня в чем-то подозреваете?
– Нет. Только удивляюсь: вы спали так крепко, что вас не разбудило даже падение тела с девятого этажа на бетон, а потом вой сирен «скорой помощи» и милиции.
– Сама не понимаю. Я никогда так крепко не сплю…
– Вот именно, – сказал Ольшак. – И еще вопрос: вам бы хотелось встретиться с этим Тадеком?