Слишком поздно
Шрифт:
А потому, если уж подводить итог моего долга перед Вестминстером, недостаточно высчитать баланс к моменту окончания школы. Как предположила домохозяйка, когда жилец пожаловался на блох, — «сами и принесли». А если и нет, кто докажет, что итог является естественным следствием движения капитала? Быть может, проведя семь лет в любой другой школе, я остался бы ни беднее, ни богаче. Более того, есть еще одна извечная трудность — как определить, что из жизненных перемен тебе в ущерб, а что в прибыток?
Вестминстер сгубил во мне математика. Запишем это в плюс или в минус? Из чистого эгоизма я должен сказать за это спасибо — став профессиональным математиком, я был бы «слишком хорош для сочинительства». Обитая в надмирных высях чистой математики, я не узнал бы тех блаженных долин, где резвятся необразованные люди. Но разве это заслуга Вестминстерской школы что в мое время математика была в таком загоне? Школа, наверное,
В остальном я был вполне типичным для той эпохи мальчиком из закрытой школы, с вполне общепринятыми взглядами в области религии и политики (насколько я вообще задумывался о подобных вещах), общепринятой любовью к командным видам спорта и общепринятыми представлениями о том, что значит «неспортивно». Сейчас из всего этого я сохранил только любовь к играм. Но те самые общепринятые взгляды нам не прививали насильно. Не помню, чтобы кто-нибудь в колледже был на стороне буров в Англо-бурской войне, однако если бы такой нашелся, я уверен, травить его не стали бы. Можно было не интересоваться спортом и все равно завести много друзей. Я любил спорт, хотя и без фанатизма. В то время как раз вышла книга «Стоки и компания». Нам казалось, что речь в ней идет о каких-то явно вымышленных школьниках в совершенно неправдоподобной школе. Помню, как я с пеной у рта защищал ее от нападок одноклассника, абсолютно неспособного к спорту, упирая на то, что эта книга по крайней мере оправдывает существование таких вот неспортивных людей. Не знаю, почему он так ее клеймил; возможно, считал, что существование «неспортивных» не нуждается в оправданиях? Во всяком случае, мы бурно спорили, причем каждый явно не на своей стороне. Насколько я помню, это было единственное мое отступление от общепринятых норм, если не считать еще одной странности: я на дух не переносил сортирного юмора. Тут я действительно отличался от своих сверстников, поскольку считал, что шутка должна быть прежде всего смешной. Недостаточно, если она будет всего лишь непристойной. И до сих пор я в этом убежден. Из десяти историй, рассказанных в курительной, девять вгоняют меня в скуку. Зато я в десять раз сильнее радуюсь той единственной, по-настоящему великолепной. Если кто-нибудь в школе и догадывался о таком высокомерии, никто меня за это не шпынял. Наоборот, все очень тактично извинялись, если случалось при мне что-нибудь такое рассказать — как извинялись бы за анекдот о жителях Абердина в присутствии шотландца.
Пожалуй, главным достоинством Вестминстерской школы была терпимость. Обычаи там царили вполне традиционные, но никого не заставляли им следовать. Если после семи лет на ее попечении вы сохраняли ортодоксальные религиозные и политические взгляды, то лишь потому, что поленились задуматься о них всерьез. А в этом случае совершенно безразлично, какие у вас взгляды; по крайней мере от вашей традиционности меньше хлопот для общества. Если за семь лет вы не проявили страсти к науке — значит, она вас никогда особенно не интересовала. Ваше дело — найти себя, а дело школы — дать вам такую возможность. Я себя за школьные годы не нашел; впрочем, возможно, и находить было нечего.
Студент
1900–1903
Глава 9
Главное отличие Кембриджа от Оксфорда заключается в том, что учившиеся в Кембридже не считают себя обязанными написать об этом книгу. Не знаю, правда ли, что о жизни каждого человека можно написать книгу — по крайней мере у каждого бывшего оксфордца живет в душе книга об Оксфорде, и, как правило, он эту книгу пишет и публикует. Оксфордские выпускники скажут, что это доказывает, насколько больше Оксфорд способствует творчеству, а кембриджские — что оксфордцы медленнее взрослеют. На том и оставим.
Во всяком случае, отсюда видно, что эта глава не будет особенно интересна тем, кому сугубо интересен Кембридж. Как опытный оратор выбирает одного из слушателей и произносит речь, обращаясь исключительно к нему, так и я пишу для одной гипотетической читательницы, которой интересен именно я. Завтра она, если захочет, пойдет в библиотеку и поменяет мою книгу на книгу об Оксфорде, из которой узнает массу подробностей об университетской жизни.
Среди прочего я сделал одно радостное открытие: мне больше не придется голодать. После семи лет вестминстерского недоедания так чудесно заказывать завтрак и ленч на свой вкус! Даже если обедать в общей столовой, полагаясь на казенное меню, опасность тебе
— Рататуй или бифштекс, сэр?
Рататуй, как и фамилия Чамли, с первого раза всегда произносится неправильно. Итак, произошел следующий диалог:
О ф и ц и а н т. Ртуй или бифштекс, сэр?
Н о в и ч о к (испуганно). Что?
О ф и ц и а н т. Рутутль или бифштекс, сэр?
Н о в и ч о к (сильно порозовев). Э-э… я даже не знаю…
О ф и ц и а н т. Ратусуль…
Н о в и ч о к. Бифштекс, пожалуйста!
Другим обедающим повезло больше — им предложили более стандартный вариант произношения (не помню уже какой), так что бифштекс их миновал. Всегда теряешься, когда собеседник что-нибудь произносит неправильно. Помню, мне пришлось договариваться о дополнительных занятиях с преподавателем математики, шотландцем по фамилии Уокер. Я каждый день во второй половине дня играл в футбол и совсем не хотел мчаться на урок сразу после тренировки, поэтому рассчитывал заниматься по утрам, до начала лекций. Мы обсудили, какие темы будем изучать, а потом он спросил: «Будете пр-р-риходить с утр-р-речка или после обеда?» Вся моя на три четверти английская кровь вскипела при одной мысли произнести «с утр-р-речка», а сказать «по утрам» не позволяла вежливость. В результате я ходил к нему заниматься после обеда, о чем беспрестанно жалел. Предыдущий учитель математики к тому времени поставил на мне крест. Это был Э. У. Барнс [22] . Подумать только, мы с ним в поте лица осваивали дифференциальные уравнения, ныне же он епископ Бирмингемский, а я сочиняю пьесы. Никогда бы не представил себе его священником. Наверное, и он не представлял меня драматургом. А математиком не представлял уж точно.
22
Эрнест Уильям Барнс (1874–1953) — английский математик, специалист по теории функций, а впоследствии теолог и епископ Бирмингема.
В первом триместре я совершил все, что полагается совершить студенту. Купил себе две курительные трубки с серебряной окантовкой. Завел счет в банке и заверил свою подпись для будущих чеков: «Алан А. Милн». Такой она и осталась навсегда, и, видя такое обращение в письме, я сразу понимаю, что это какая-нибудь квитанция или просьба о благотворительности. Очень полезно.
Меня пригласили на завтрак к ректору Тринити-колледжа, знаменитому доктору Батлеру. Тому самому, что вошел однажды морозным зимним утром в аудиторию, где его, трясясь от страха, ждали с полдесятка новичков, и промолвил, глядя в окно: «Смотрите-ка, солнышко проглянуло», — на что самый перепуганный новичок ответил: «Надеюсь, миссис Батлер хорошо себя чувствует?» [23]
23
В Кембридже руководители колледжей (а раньше и все преподаватели) должны были соблюдать целибат.
Я ходил на лекции, прогуливал церковные службы, допоздна валялся в постели, принимал визиты незнакомцев и сам, робея, ходил в гости к другим студентам. Еще я играл левым крайним в матче новичков и гречанку без речей в «Агамемноне».
Тем временем А. К. М. исправно каждую неделю отправлял пачку стихов в журнал «Гранта», и их неизменно возвращали. Только в начале второго триместра наше произведение впервые приняли к печати. Кен придумал стишок в жанре нонсенса, по форме несколько напоминающий лимерик. Такая форма, раз найденная, позволяет с легкостью сочинять смешные стихи. Мы надеялись, что их назовут «милнериками», но этого не случилось. Вот пример:
Она божественно пела, А он на скрипке играл. Любил он безумней Отелло, Она — холодна, как кристалл. Назвала его как-то «приятель»… Он остался лежать, где упал.Всего мы придумали с полдюжины подобных трагических историй. Правда, в последней звучала чуть более гуманистическая нотка:
Философ влюбился в девицу, Весь исчах, дышал еле-еле. Он ей: «Мне краса твоя снится!» А она: «Наглецы надоели!» Сейчас он лежит в больнице. Может, выпишут через неделю.